Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис

И последнее:

Гойя с Достоевским на земле не встретились, а в ноосфере сошлись.

Придумать, нет, нет, открыть, найти новое слово какое-то, потому что оно есть, это точное слово, и оно посинкретичнее, чем «ноо» («ноо» — это разум), а наука, разум — всего человечека-то не вмещают (Достоевский). Тут должно быть, а может, и искать не надо — сфера совести (которая все в себе содержит — и разум, и душу ). Тут-то, в этой сфере, еще не нашедшей имя свое (но все равно без совести не обойтись), — они и встретились. Один — оглянувшись назад, другой — заглянувший вперед.

Во втором издании книги о Достоевском дать лейтмотивом (но не сразу, а в развитии, в «сюжете», в особой композиции): самое главное для меня — это сама личность Достоевского как творца. Повторять (развивая): творец выше самого совершенного из своих творений, хотя нет другого пути к постижению творца как через его творение.

Есть что-то невероятно греховное и одновременно святое, порочное, губительное и добродетельно-спасительное в том, когда человек живет в литературе больше, живее, чем в жизни (тьма признаний об этом — тот же Бердяев и др.). Наверное, выход из этого круга: попытаться жить не с литературными героями (не только и не столько с ними), а с самим творцом. Все равно, все равно герои литературные — это месяцы, луны, а Солнце — сам творец.

«Человек есть тайна. Ее надо разгадать…» (Достоевский, 1837 год). «Найти человека в человеке» (Достоевский, конец жизни — 1880–1881 годы). В человеке (в «твари») он искал Бога. И его формула — «жажда верить <���…> тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных» [110]— относится к человеку не меньше, а может быть, больше, чем к религии, к Богу. Для него было: «найти человека в человеке» и, значит, найти Бога. Для него было: не найти человека в человеке — потерять Бога.

Вот образ книги , как она сейчас мне представляется.

Сам Достоевский должен быть не «на фоне», а в атмосфере:

1) литературы мировой (и западноевропейской, которую он знал как мало кто, и восточной, и латиноамериканской, которых он не знал, что и не важно, литературы и современной ему, и предшествующей, и будущей).

2) поэзии

3) музыки

4) изобразительных искусств

5) философии, психологии

6) ГЛАВНОЕ: РЕЛИГИИ

7) И конечно, литературы о НЕМ. Не «иллюстрации», не «примеры», а выявление сути дела через все это. Без этого всего он непостижим. Без этой «атмосферы» он не задышит.

То, что раньше у меня было проведено спорадически, случайно, — сделать принципом, провести систематически, короче — сделать жанром . Это должна быть «органная музыка», музыка не как иллюстрация, а как единственный способ познания.

Вот так же как «иллюстрации» к первому изданию должны были выразить всю суть замысла, точно так же «иллюстрации» из литературы мировой, поэзии мировой, музыки мировой, изобразительных искусств, философии, религии, литературы о нем — должны быть ничем не заменимым способом познания самого Достоевского . Без всего этого он непостижим.

Все это должно вначале «наклевываться», «проклевываться», штрихами, пунктиром, наметками, «намечно», а потом вдруг — взорваться особой, синтезирующей главой. Значение — принципиальнейшее: именно: вне этой атмосферы, без нее он, Достоевский, не задышит, не оживет, не воскреснет.

Не загонять себя в план, не претендовать на всеохватность, а работать только над тем, что выросло, что действительно мучит. Остальное — прорастет само, если прорастет. Не энциклопедию по Достоевскому я делаю.

Сделать так, чтобы все «иллюстрации» (глаз) были в сюжете, в развитии, в контрапункте и чтобы все эти иллюстрации создавали образ книги, образ моей книги, моего видения Достоевского. Чтобы человек, даже не прочитавший книги, а только просмотревший ее изобразительный ряд, что-то понял, о чем-то задумался, чем-то обжегся, заразился, тем более — прочитавший.

Наверное, надо разделить («иллюстрации»):

1) живопись, графика, скульптура, архитектура.

2) фотографии Достоевского (все).

3) портреты его художественные (отбор).

4) образы героев.

5) факсимиле черновиков, записных книжек, писем, его Евангелие.

6) такие контрапункты, как: публикация рядом Толстого «Тысяча восемьсот пятый» и Достоевского «Преступление и наказание» («Русский вестник»), «На ножах» Лескова — «Бесы», да еще обзор последних статей Герцена (в «Русском вестнике» и других журналах)…

А что, если к книге приложить видеокасету (звучащую! и голосом и музыкой!)?

А еще как-то провести экскурсию по музеям Достоевского . Все любимые его художественные произведения. Все его любимые соборы (европейские и русские). Дома, где жил. «У нас две родины». [111]Сибирь особо. Места его любимые. Места действия его героев.

И конечно, познакомить читателя с «библиотекой» Достоевского и хотя бы намеком — с библиотекой о Достоевском…

Наконец-то определился план. Бремя с плеч. Наконец-то возникла свобода. Наконец-то, еще раз, как мне кажется, понимаю его, Ф.М. Достоевского. План, план, план. При абсолютной взнузданности идей, тем более эмоций — гибель. При плане — спасение. План — граница внутренней анархии. Умеряя себя в плане, если он честен, совестен и хотя бы немного талантлив. Дисциплина при анархии.

Мой план таков:

I. (Условно) исполнение — понимание

II. Нечто общее.

III. другие до меня, но только под углом зрения —

АПОКАЛИПСИСА.

Плюс к этому:

1. недоговоренное и намеченное;

2. приложения;

3. примечания.

Как только сформулировал план, стало спокойно и радостно. Девять десятых сил духовных и физических даже у Достоевского уходило на план («…моя голова превратилась в мельницу по выделыванию планов»). [112]Но как только он «выделывал» план, из последних сил, которых уже не оставалось, в этот последний момент, вдруг в нем взрывалась абсолютно непонятная мне сила. Внутри этого плана он делал все, что хотел: немыслимо, невозможно. Чехову с его чернильницей знаменитой такое не снилось. Абсолютная дисциплинированность плана и абсолютная «анархия» внутри плана. «В мерный круг твой бег направлю укороченной уздой».

В чем одна из главных моих ошибок в предыдущих книгах? Я «стеснялся» обнажать мысль, я ее, мысль, растворял, как соль в воде, думая, что намек будет понят. Не понимал, что надо набраться мужества, одолеть свою робость и прямо делиться своими непосредственными мыслями и чувствами — ведь только это и заразительно.

Не помню, кто сказал — бойся первого движения души своей, ПОТОМУ ЧТО (!) это движение — искреннее… (Разумеется, не Бальзак и не Стендаль, а Бальзак или Стендаль вложили эту мысль своим героям.) Так вот: не бойся первого движения души своей именно потому, что оно искреннее… В этом весь Достоевский. И конечно, Пушкин.