Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис

Незаметно — вовлечь читателя в язык , т. е. в стихию чувства-мысли Достоевского. Незаметно заставить его перейти в эту «знаковую систему». Для этого выверить все заголовки, все эпиграфы.

В сущности, я «претендую» (на самом деле мечтаю) на то, чтобы ВСЕ части (и непосредственное прочтение, и обобщение, и литература о…) были по-своему художественны (если под художественностью понимать, по Толстому, — передачу настроения. Это определение мне почему-то всего дороже и всего понятнее).

Вся книга — выйти из «точки» и вернуться, вернуть читателя к «точке». Выйти и взорвать эту «точку».

«Образ Достоевского» (внутренний эпиграф к книге). Неточно. Точнее будет: образ Достоевского-художника. Оговорить, потому что образ личности мне не по силам.

Когда Достоевский говорит: «Если или когда мы явимся перед Ним, смиренно положим “Дон-Кихота”». Когда он говорил это, уверен, совсем не «Дон-Кихота» имел он в виду, а человека — создавшего, посмевшего создать, сумевшего создать «Дон-Кихота», имел в виду самого Сервантеса. Вот перед вами человек, вот представитель чудовищного племени рода людского, который (род) сумел в лице сего — всего навсего-то помечтать о своем идеале и — начертать его иносказательно, по стыдливости своей …

Но: вот ведь свойство чисто человеческое — не только иметь в душе своей идеал, но и — испоганить его донельзя…

Моя мечта, идеал: собрать всех, всех гениев, за одним столом, ликвидировав время, и дать им возможность (заставить их) послушать друг друга — перед сегодняшним днем, перед днем грядущим. Вот: Моцарт, Бетховен слушают Скрябина, Шнитке. Вот: Шекспир читает Достоевского. Вот: они все вместе смотрят кинохронику ХХ века: Россия, Октябрь, Германия, Ленин, Гитлер, Сталин, Мао, Освенцимы, ГУЛАГ, Хиросима и…

И где-то — в отдалении угадывается — Христос.

А еще одна навязчивая мысль, которая мучает меня уже несколько лет: однажды ночью смотрел на полку с ПСС Достоевского и вдруг представил себе: а что, если все эти книги исчезнут, а у меня они остались, у последнего, только на короткое время?..

Но даровано: рассказать о них. Страшная паника. Как рассказать? Что выбрать? Как сделать, чтобы люди поверили, что он был, был такой, каким был? Понимаю, понимаю — недостижимо, но понимаю еще, что если представить такое, то при всей недостижимости можно сделать куда больше, чем делаем.

Раз пять в жизни моей было: полное (почти, конечно, полное), абсолютное (почти, конечно, абсолютное), наизустное (пожалуй, без «почти») знание отдельных произведений — «Сон смешного человека», «Мальчик у Христа на елке», «Кроткая», «Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Бесы», Речь о Пушкине. Такое знание — только начало, только абсолютно необходимое условие, только предпосылка познания. Как в музыке (время распластовывается в пространство — смотри в книге Кондрашина). Разделенное — вдруг соединяется, сближается — пробивает искра. Взрыв, осеняет…

Чем больше работаешь, тем больше сил. Кажется, родился финал . Его композиция: «Сон смешного человека». Достоевский итожит. Итожит все — и творчество, и жизнь, а это у него, для него — единосуть. «Сон» есть его духовная автобиография и — образ образов любимых его героев. А еще — программа будущей Речи о Пушкине. «Сон» не просто кровная связь с пушкинским «Пророком», это и есть «Пророк» Достоевского. (Ведь Пушкинский «Пророк» — духовно автобиографичен. Он же после «срыва» духовного в «Демоне», «Сеятеле»…).

«Братья Карамазовы» завоевывают Россию. Речь о Пушкине (Достоевский осиливает самого себя, как Смешной). Смерть (9—10 февраля). «Лишь начинаю». Сундучки Анны Григорьевны. [123]И оказалось у него в черновиках программа всей западноевропейской литературы и японской даже, и новый «Подросток», и Кэндзабуро Оэ.

Последняя часть. «Мы на земле недолго» (или штрихи к портрету, а лучше — образ Достоевского).

1. Встреча со смертью.

2. Люблю жизнь для жизни.

3. Найти в человеке человека.

4. Красота мир спасет.

5. Самое главное противоречие.

6. Второе противоречие.

7. «Сон смешного человека» (или духовная автобиография). Пушкинский «Пророк» и автопортрет Микеланджело.

8. Триумф («Братья Карамазовы»).

9. Две смерти (9—10 февраля). [124]

10. «Лишь начинаю…»

Но куда: «жизнь после смерти»? Куда — «смерть вторая» (не в библейском, конечно, смысле), точнее: второе убийство? Началась жизнь — влияние и — борьба с влиянием… История любви и ненависти к Достоевскому…

Но еще — разбираться. Главное — композиция, т. е. не просто «порядок», а — напряжение между частями (если угодно, по закону детектива: обрывать на самом интересном, завлекательном — слова Достоевского, кажется, — все кончено, а в действительности лишь начинается).

Здесь сфокусировать все прежние мысли и факты. Нерешенные вопросы (их ПОСТАНОВКА) — раньше, в каждом из разделов, по принципу И.М. Сеченова. Еще в аспирантуре, прочитав его «Рефлексы головного мозга», поразился на всю жизнь: изложив свое открытие, Сеченов заканчивает так: я отдаю себе отчет в значении этого открытия, но что такое оно перед лицом вновь обнаружившихся задач? И — перечисляет (по пунктам!) эти задачи. В сущности, излагает программу дальнейшего развития науки. Сравнить: Ньютон, который после своих открытий — благодаря им! — почувствовал себя вдруг мальчиком на берегу океана, подобравшим одну драгоценную песчинку… Горизонт.

Провести это, если угодно (по контрасту), как можно суше, подчеркнуто сухо, по-рабочему, делово.

А эпилог, финал («вместо заключения») таков: «ДНЕВНИК РУССКОГО ЧИТАТЕЛЯ» — ДРЧ.

Совершенно особый жанр: рассказ о замысле (но тут не впрямую — впрямую будет, но это особь статья, это — сделать, а опубликуют пусть только после смерти. «Розыгрыш», если хотите: «детективное начало, детективный сюжет, детективный финал», — это относится к содержанию самого ДРЧ, но еще и — «детективная история» самой находки этого «Дневника». Рассказ о нем.

Я случайно-счастливо нашел на чердаке рукопись, начал расшифровывать, поразился и — вот рассказываю, сумбурно (якобы, якобы!), увлеченно, перебивая себя, забегая вперед, отступая назад, забывая и вспоминая. Вихрь. И чем более вихрь, тем больше трезвости, расчета, ума, но ни в коем случае не переборщить… Ср. рассказ Ивана Карамазова о «легенде» (с его оговорками: «если бы я был художником, то…»). Но я не художник. Рассказ черта, т. е. опять-таки самого Ивана, о «двух секундах» и «квадрилионе квадрилионов верст», «биллионе биллионов лет»… Или ср. рассказы самого Достоевского (почти с такими же или буквально с такими же оговорками насчет художественности) — в «Записных книжках» или в пересказе Анны Григорьевны.