Владимир Осипов - Корень нации. Записки русофила

От посадочных показаний отказался на суде свидетель Дьяконов. Лучше всех вел себя на суде мой помощник по второму журналу «Земля» (его фамилия тоже была на обложке) Вячеслав Родионов. Он не ответил ни на один вопрос судьи. «Вы что, отказываетесь давать показания?» – «Нет, я только отказываюсь отвечать на данный вопрос». И так раз за разом, на все вопросы судьи.

После процесса с моей камеры словно сняли блокаду. Через водоноса и хлебореза (из заключенных) я стал получать записки – «ксивы» от других узников: от Буковского, Макаренко, Суперфина, от украинских самостийников.

5 января 1976 года меня вызвали на этап с вещами. Более чем годичное пребывание во Владимирской тюрьме закончилось. Ехал в спецвагоне вместе с уголовниками. Я всегда находил с ними общий язык и конфликтов не имел. Воры поили меня чаем, горячо поносили коммунистов. В Горьком нас выгрузили в воронок. Добавили «химиков». Два здоровых длинноногих бугая сели за кражу зимних шапок: хватали добычу с жертв, когда те приседали в общественной уборной. Хватали – и стрелой вон. Им дали «химию», т. е. не тюрьму, не лагерь, а принудительные работы «на стройках народного хозяйства» – год-полтора под надзором, но без конвоя. Однако до места отбытия принудработ «химики» шли по этапу со всеми вместе. На них красовались роскошные свитера. И такие же свитера – в мешке. Мои дохлые низкорослые «воровские мальчики» так и впились зрачками в желанные вещи: «Подари!» Солдаты конвоя тут же пообещали за них водку и чай. Они умышленно впихнули «химиков» к нам, чтобы блатные их раздели. Бугаи явно боялись дохляков (в зоне решает не сила, а дух, т. е. способность мгновенно пырнуть ножом), способных на все, но свитера все же не отдали. Вышли в тюремный двор Горьковской пересылки. «Ну погоди, мы вас достанем!» – поклялись воры трясущимся «химикам». Нас завели внутрь. Выстроились надзиратели. Старший выкликал: «Рецидивисты есть?» Один из ментов отвел их в отдельную камеру. И так далее, в том же духе: есть ли «химики», малолетки (несовершеннолетние), сифилитики, туберкулезники… Наконец, огромный этап рассосало, и остались двое: редактор православного журнала «Вече» и водитель-подследственный (сбил прохожего). Мы с ним не вошли ни в одну категорию. Дали камеру на двоих, но потом и шофера куда-то пристроили. «Государственный преступник» остался один. Тишина. Ночь. Через день-два – этап на Рузаевку: мордовские лагеря по второму кругу. Все впереди.

Шестнадцатого января 1976 года я прибыл в ИТУ ЖХ 385/ 19 (поселок Лесной, Мордовской АССР). Сидело там человек 300–400, в двух больших бараках, один из которых был двухэтажным. Мне достался второй этаж: ходить в туалет на улицу было целым большим путешествием. Пока сходишь ночью и тебя обдаст снегом, не сразу и заснешь. Посередине зоны – клуб-столовая. Поодаль – пустой нежилой руинированный и заколоченный досками барак. При зоне, как положено, штрафной изолятор. Обо мне слышали. Встретил я и старых знакомых, тех, кто все эти шесть лет, пока я был на свободе, тянул лямку.

В первый же вечер старожилы поставили мне чай. Один новый зек рассказывал, как он остался было в Америке, но его выманил задушевными разговорами и клятвами сотрудник советского посольства Воронцов. Позже, при демократии, этот Воронцов был послом в Индии и важной персоной вообще.

Дней через десять после моего прибытия освобождался рижанин Федор Коровин, с которым я передал письма («ксивы») на волю. Встретил здесь «тяжеловеса» с 25-летним сроком Юрия Храмцова, а также бандеровца, того, что удачно сбежал в Явасе. Здесь сидел и другой «тяжеловес» – Калинин, сын Истинно-православной церкви. Я читал его приговор: летом 1958 года христианина осудили по статье 58–10 (та же «контрреволюционная пропаганда») на 25 лет за то, что кому-то посоветовал «не идти на выборы», кому-то – «не вступать в колхоз». Тот же «криминал», что и у сидельцев религиозной зоны ЖХ 385/7— 1 в пос. Сосновка. Калинин меня поражал своим молитвенным подвигом. Бывало, по нужде встанешь часа в четыре, проходишь мимо каптерки, идя на улицу, а Калинин уже стоит на коленях перед иконой и молится. То есть за два часа до подъема вставал для молитвы! Каждый день. И при этом всегда выполнял производственную норму. Был он из кубанских казаков, из семьи раскулаченных переселенцев. Их пихнули в товарный поезд и скинули где-то за Уралом: вот вам пустое жизненное пространство! Ни кола, ни двора, и живи, как хочешь! Эксперимент в духе Кампанеллы, Фурье, Сен-Симона, Маркса, Энгельса и зверенышей из пломбированного вагона. У нас многими забыта, к сожалению, страшная трагедия 1933 года: искусственный голод, унесший 7 миллионов жизней русских крестьян. Помню, сотрудник «Вече» поэт Алексей Марков написал поэму об этой трагедии. Об этом же написан роман М.Н.Алексеева «Драчуны», опубликованный в 1981 году в журнале «Наш современник».

Голодала не только Саратовщина, родина Алексеева, но и Астраханская, Пензенская области, Ставрополье, Украина, Южный Урал, Западная Сибирь, Северный Казахстан (с русским населением). За три года до этого прошла коллективизация, были высланы «кулаки», и вот уже колхозное крестьянство было подвергнуто сознательному уничтожению. Сергей Викулов пишет, что раньше об этом искусственном вымаривании русского народа молчали коммунисты. «Но вот Советы приказали долго жить… К власти пришли демократы, но молчат и они. О репрессиях зудят непрерывно, именуя их «сталинскими», о лагерях и расстрелах – тоже, а вот о том, что в 1933 году умерло около 7 миллионов человек (и эту цифру никто не опроверг!), помалкивают». [44] Викулов С. На русском направлении. С. 112.

На 19-м была такая особенность: сразу после подъема – хождение вдоль запретки под музыку. В ГУЛАГе, или теперь уже ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений), появился строгий приказ 6 обязательная утренняя физзарядка во всех зонах. Но поскольку политический контингент в основном состоял из пожилых (участники войны с той стороны фронта по-прежнему составляли большинство), то физзарядку нам заменили ходьбой. Быстрой ходьбой. В 6.00 вскакиваешь, сиюминутно застилаешь койку и, не успев помыться (это после), мчишься на улицу. В мороз, в снег, в слякоть, в любую погоду – топ-топ, и громкая музыка! Было, конечно, что-то унизительное в этом ритуале.

Меня направили на работу в раскройный цех. В лагере была фабрика по изготовлению футляров для часов. Наши футляры затем шли в Пензу, на часовой завод. Раскройный цех являлся первым звеном производственного цикла: сюда поступали бревна, которые мы раскраивали на доски. Большие тяжелые длинные доски укладывали под пилу, то есть торцевали их и затем обрабатывали дальше, с боков. От нас пиломатериал поступал в сушилку, оттуда – к деревообрабатывающим станкам. В раскройном было тяжело физически, но норма не давила, дышать сосной к тому же было приятно и полезно.