Владимир Осипов - Корень нации. Записки русофила

Именно с Черноволом мы решили начать здесь, в Мордовии, борьбу за статус политзаключенного. Поясняю. Мы все, политузники Советского Союза, хотя и содержались после 1956 года отдельно от уголовников, но по условиям содержания в заключении ничем от них не отличались. Как и они, мы обязаны были принудительно работать. Как и они, мы носили униформу, бирку с фамилией и номером отряда-бригады, стригли наголо волосы, ходили строем. Не отличались от воров и грабителей периодичностью разрешенных свиданий с родственниками и посылок. Больше того: поскольку у них было 4 вида режимов, а у нас только 2 (строгий и особый), то уголовники, сидящие на общем и усиленном режиме, имели даже перед нами преимущество. Незадолго до того в Великобритании статуса политзаключенных требовали ирландские террористы. Они считали, что убийства, которые они совершали, делались не ради корысти, а ради идеи, а посему, мол, Маргарет Тэтчер должна с ними обращаться как с политическими, а не как со шпаной. Они долго голодали, по 50–60 дней, иные умерли от истощения, но своего так и не добились. В отличие от Ирландской республиканской армии, советские инакомыслящие террором не занимались, боролись исключительно словом и считали себя уж не менее ирландских сепаратистов достойными получить статус политзаключенного. В пермских лагерях такие требования прозвучали.

Теперь мы с Черноволом намечаем программу борьбы здесь, в Дубравлаге. Мы решили, переговорив с другими политзэками, бороться не бесконечно, а 100 дней, период второго пришествия к власти во Франции Наполеона. 100 дней отказываться от принудительного труда, от стрижки наголо, от ношения унизительной нашивки на бушлате, от хождения строем и уж тем более от политзанятий. В результате долгих обсуждений наметили дату 21 апреля, чтобы всем во всех зонах одновременно ВСТАТЬ НА СТАТУС, т. е. зачислить себя на статус политзаключенного явочным порядком.

Вскоре в нашу тихую зону в Барашево привезли Паруйра Айрикяна – видного национального деятеля Армении. Айрикян, подобно мне и Черноволу, тоже сидел второй срок. В общем, совместили трех зубров, с точки зрения администрации. Паруйр обладал общительным характером, был безупречно честным и чистым человеком, несгибаемым борцом за национальное достоинство своего народа. Считаясь антисоветчиком, он был скорее противником турецкого экспансионизма, и уж совсем не было в нем русофобии. Черновол-то свою москвофобию прятал от меня, я это чувствовал, а Паруйр с увлечением читал Достоевского и вообще дружески относился к русским. Он легко заводил контакт с надзирателями, те ему доверяли, и уже к новому 1977 году у нас появились продукты. Сидим, пьем чай с салом и маслом, гужуемся, как говорят в зоне, входит грозный молодой надзиратель, покрикивает, обещает смотреть за нами в оба и уходит. Паруйр улыбается: «Артист…»

А вот мне с другим надзирателем не повезло. Жена на свидании передала мне на всякий случай 25 рублей одной бумажкой, фиолетовая такая, я положил ее в носок между пальцами. При обыске после свидания контролер (как стали изящно именовать надзирателей) бумажку эту, конечно, обнаружил. Я сразу предложил ему взять ее себе, а мне принести только пару пачек чая (т. е. 48 х 2 = 96 копеек). Он промолчал, взял деньги себе. Потом прошло недели две, ребята говорят: «Напомни уговор: пусть хоть пару пачек принесет». Я напомнил. Мент мгновенно среагировал: «А я подал рапорт: проносить деньги в зону не положено!» Т. е. он хотел сначала присвоить эти 25 рублей, а когда я попросил хоть чаю на 96 копеек, он испугался «преступной связи с особо опасным государственным преступником». Деньги он сдал по начальству (куда они пошли, не знаю, неужели в Государственный банк?), а мне «за серьезное нарушение режима» оформили 15 суток штрафного изолятора. Наша крошечная зона своего изолятора, конечно, не имела, и меня повезли в ШИЗО на прежнюю 19-ю зону. Как раз в это время Черновол решил в одиночку, задолго до общей даты 21 апреля, встать одному на статус. Т. е. решил взять на себя лично большее время, да заодно и как бы подать пример другим. И вот нас двоих везут в поселок Лесной, на 19-й лагпункт. Ему дали 15 суток за «статус», он не выходил на работу, сорвал нашивку с бушлата и не стриг голову. Хождение строем на нашей микрозоне отсутствовало. Привозят. При поступлении в ШИЗО положен, естественно, шмон, т. е. обыск. Мы обязаны, в частности, снять обувь. Черновол сапоги снимать отказался: «Я – на статусе, я вам помогать обыскивать себя не буду!» Крики и ругань не помогают. Наконец, надзиратель, красный как рак от смущения и недовольства, как слуга господину, стаскивает с Черновола сапоги. Сцена достойна кисти Федотова…

Вскоре после ШИЗО, 28 января 1977 г. меня возвращают на 19-ю зону. С Черновол ом мы встретимся теперь лишь в изоляторе после 21 апреля. Попутно отмечу, что его письмо («ксива»), адресованное в особый лагерь ЖХ 385/10, где сидело много украинцев-рецидивистов, повторников, отклика не имело: его единомышленники с «десятки» требование статуса поддержали, но сами, как это стало называться, на статус не встали. Неформальным лидером 10-й зоны стал мой подельник по первому сроку Эдуард Кузнецов. Все сидевшие там украинцы его слушали. Вдруг прибыл Валентин Мороз, решил, как говорится, взять власть в свои руки: «Вы тихо сидите, надо бунтовать, протестовать, голодать!» Кузнецов придерживался другой линии: на спецу и без того сидеть тяжко, усугублять свое положение забастовками и голодовками – значит, скорее сыграть в ящик. Я описываю это по рассказам других, и если в чем-то не прав, готов не настаивать на своем. Но все, кто приходил со спеца, в один голос именно так изображали тогдашнюю ситуацию на особой зоне (повторяю, это та самая зона, где сидят под замком в полосатой робе и где мы с Кузнецовым в свой первый срок провели семь особо тяжких месяцев). Я не берусь быть арбитром в споре Мороза с Кузнецовым. Наверное, в их ситуации скорее был прав Кузнецов.

В отличие от меня, пробывшего на свободе 6 лет, Кузнецов пробыл на воле где-то полтора года. Он, кстати, и познакомил меня с Мельниковой, точнее, напомнил о ней: летом 1961 года мы с ней чуть-чуть общались. Эдик сел по знаменитому «самолетному делу». Кузнецов был наполовину еврей. Его мать Зинаида Васильевна была русская. В лагере стал христианином, надел крест. Но позже сблизился с сионистами. Те уговорили его совместно бежать в Швецию на малогабаритном самолете, кажется, на 12 мест. На все эти 12 мест они закупили билеты. Самолет был местный, летал в основном в пределах Ленинградской области. Они решили захватить его и быстро-быстро перелететь через Финляндию в Швецию. Не будут же финны его сбивать! Кроме полурусского Кузнецова в «операции» приняли участие еще двое русских: Юра Федоров и Мурженко. Все трое политзэки, только что отсидели свои срока. Мурженко и Федоров, по-моему, окончили суворовское училище, потом создали что-то вроде «Союза борьбы за освобождение народа». Между прочим, Мурженко, отбывая свой первый срок, в составе целой группы совершил побег. Они прорыли подкоп под забором, выползли на ту сторону, но далеко не ушли, к тому же перемерзли (дело было зимой, в морозы). Подкоп рыли из какого-то заброшенного помещения, близко стоявшего к забору. Добавили им всем по 3 года и отправили во Владимирскую тюрьму. Помимо трех бывших зэков, все остальные были евреи, стремившиеся в Израиль. Швеция была для них только промежуточным звеном, а вот для Федорова и Мурженки, не питавших особых чувств к ближневосточному вектору, данная затея была средством уйти на Запад. Юра Федоров на следствии не дал никаких показаний, и его упорство было отмечено солидным сроком – 15 лет. Прокурор в обвинительной речи на процессе в Ленинграде в декабре 1970 года противопоставлял Федорова, Мурженко и даже Кузнецова (которого настойчиво именовал русским) остальным участникам. У тех, дескать, была извинительная причина: национализм, желание слиться со своим народом. А у русских – оголтелый антикоммунизм и ничего более, их надо покарать как можно строже. Кузнецов и Дымшиц (летчик, который должен был сесть за штурвал) были сначала приговорены к смертной казни, но потом им смягчили кару до 15 лет особого режима. Международное еврейство, а также все либеральные круги Запада сумели организовать такую вселенскую поддержку участникам «самолетного дела», такую кампанию в защиту советских евреев, которых бездушный Кремль не пускает на историческую родину, что Советское правительство именно после ленинградского дела Кузнецова – Дымшица и К° смягчило свою прежнюю позицию «не пущать» и разрешило этой беспокойной нации легальный выезд в Израиль. Я не буду вникать в мотивы прежней позиции Кремля, но факт остается фактом: Кремль был опозорен «самолетным делом» в глазах, так сказать, мировой общественности и публично уступил, показав слабость. Вот, дескать, бейте его по-умному, и он уступит.