Михаил Эпштейн - От совка к бобку : Политика на грани гротеска

Такова глубокая разница в трактовке одной темы между немецким писателем — и лучшими из современных ему советских. Последние наделяют своего отечественного мага чертами исторического величия, как будто заражаясь верой страны в гения, призванного ее спасти и возглавить путь народов Земли в счастливое будущее. Видимо, даже самым закоренелым индивидуалистам не дано выйти из круга архаики, если она до такой степени господствует над обществом, отброшенным магией коллективного бессознательного на века назад. Даже Надежда Мандельштам, острейший критический ум своего времени, признается в «Воспоминаниях»: «Чем сильнее централизация, тем эффектнее чудо. Мы радовались чудесам и принимали их с чистосердечием восточной, а может, даже ассирийской черни». Это чистосердечие, точнее, легковерие не чуждо было даже проницательнейшим художникам — они тоже обольщались и боготворили. Видели «строптивый норов артиста в силе», чуяли присутствие Сатаны и запах серы, — а тем не менее поддавались его чарам. Что же говорить о других… [47] Я не касаюсь всех сложностей отношения Пастернака и Булгакова к магу всех времен и народов, а также эволюции их взглядов. В частности, было бы поучительно сопоставить «Доктора Живаго» (1945-55) с «Доктором Фаустусом» (1943-47), где Б. Пастернак и Т. Манн размышляют о судьбе двух национальных «магизмов» уже после того, как их исторический масштаб и соизмеримость стали очевидны благодаря Второй Мировой войне. Пастернак проводит явную параллель между недавней и древней историей: «Там было сангвиническое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн». Повествователь у Т. Манна, доктор философии Цейтблом («цветение времени»), подводит еще более суровый итог: «Наша тысячелетняя история дошла до абсурда, показала себя несостоятельной, давно уже шла она ложным путем, и вот сорвалась в ничто, в отчаяние, в беспримерную катастрофу, в кромешную тьму, где пляшут языки адского пламени…»

Не потому ли Россия и сегодня остается в своем XX веке, продолжая зачарованно созерцать новый акт того же сеанса гипноза и черной магии, известный окружающему миру как Russia Today?

«Начальников не любят. Холуев презирают. Богатых не любят. Бедных презирают. Сильных уважают, но не любят. Слабых презирают. Шибко умных не любят. Над дураками смеются. Ворами возмущаются. Честным не верят, подозревают подвох. Улыбчивым не верят, чего они скалятся? Плачущим не верят — на жалость берут! Над здоровыми и пекущимися о своем здоровье насмехаются: «здоровенькими помрут». Больным и убогим подают, но не любят: чего они сели на нашу шею!

Вопрос: кого же здесь любят? Неужели «безлюбовная страна»?

Любят мертвых. Вот их хоронят с удовольствием. Надгробные речи, поминки, памятники, музеи. Проводы в мир иной — любимое занятие народа.

А еще здесь любят ненавидеть. В позднюю советскую эпоху ненависть была могучим инструментом политики. Но то была ненависть по долгу, а постепенно она углубилась и теперь перешла в ненависть по любви. Это оксюморонное понятие точно передает преобладающее состояние души таких публицистов, как А. Проханов, А. Дугин, Д. Киселев, М. Леонтьев, да и подпевающих им поэтов. Если сравнить их с позднесоветскими журналистами-международниками, такими, как В. Зорин, М. Стуруа, Г. Боровик, то разница налицо. Конечно, мир капитализма и империализма и тогда подлежал разоблачению, но в этом не было ничего личного. Наоборот, международники подчеркивали свою личную нейтральность и объективность: они в целом относились к симпатией к «трудолюбивому» американскому народу, да и в отношении к правящим кругам не допускали эмоциональных выпадов. Они работали с идеями и идиомами — «класс», «капитализм», «социализм», «эксплуатация», «неравенство», «гонка вооружений». Отдельные персоны выступали только как примеры-воплощения этого безличного царства идей, не столько даже по Марксу, сколько по Платону: «трудящиеся», «люди доброй воли», «импералисты», «поджигатели войны» и т. п. Ненависть по долгу — это ничего личного, ни со стороны субъекта, ни по отношению к объекту.

Наоборот, ненависть по любви — это пламя, бушующее в крови, это желание испепелить — эмоционально, а по возможности и реально — врагов моей родины, а значит, и моих личных врагов. При этом Обама или Псаки, Порошенко или Яценко, Ходорковский или Навальный, Макаревич или К. Собчак — не просто персонифицируют некие идеи, а становятся объектом личной ненависти. Это чувство столь же жгучее, страстное, как и любовь. Оно изыскивает все новые подтверждения своей правоты, кристаллизуя образ ненавистного человека из деталей его внешности и поведения («обезьяна из джунглей»), даже из его имени («псакнуть»).

По сути, такая ненависть по любви является вывороченной наизнанку любовью, столь же исступленной, как, скажем, одержимость Рогожина Настасьей Филипповной, Если спросить эту массу ненавидящих и проклинающих, что же они любят, они вряд ли смогут ответить, кроме как дежурными фразами о родине. Видимо, здесь любят именно ненавидеть, а ненависть — это тяжелый, изнуряющий труд, и у души не остается сил ни на что другое.

Ненависть — это по сути главный ресурс политического режима, который установился в России с третьим сроком Путина, но достиг кульминации с захватом Крыма. Это психократия, режим, который правит не посредством идеологических или экономических рычагов, а путем нагнетания определенных психических состояний в обществе: массовой истерии, паранойи, хоррора, ненависти, страха, зависти, злорадства и т, д. Причем отрицательные эмоции резко преобладают, а ликование и радость выступают в основном в форме злорадства. Разумеется, так было и при тоталитарных режимах XX в., но все-таки и коммунизм, и фашизм были прежде всего идеократиями, т. е. правили посредством идей, овладевающих и сознанием, и подсознанием масс. Психократия играет с психическим состоянием нации, вычерпывая энергию эмоций, — другого ресурса, ни идейного, ни экономического, у государства уже не осталось.

Главная трагедия России: за тысячу лет она так и не смогла себя полюбить. Той спокойной, домовитой любовью-заботой, которая и создает домашний уклад. У нее случаются припадки любви горячечной, неистовой, которая быстро остывает и сменяется обычной нелюбовью, страхом и раздражением. У Гоголя в «Мертвых душах» видно, насколько он не любит Россию, не любит животно, утробно всех этих Собакевичей, Ноздревых, Плюшкиных и Коробочек, Петрушек и Селифанов, всю это заскорузлую плоть, мертвость, неподвижность, похабность и разухабистость, не любит до тошноты и тоски — и вдруг, как бы в отместку себе за 300 страниц нелюбви разражается двумя страницами любви припадочной, сумасшедшей, бесовски-одержимой. Так себя настроил, взвинтил, и видно, что и на этих-то страницах он любит не Россию, а свое вдохновение, свою якобы любовь к ней. Даже у Достоевского любовь к России — порывистая, сделанная, а вот сейчас возьму и полюблю, за все воздам, но этого порыва хватает не надолго, это как «миг последних содроганий», а вот ужас, болезнь, тоска — карамазовская, свидригайловская, ставрогинская — тянется долго и неотступно.