Михаил Эпштейн - От совка к бобку : Политика на грани гротеска

Ольга Седакова мне возразила: не лучше ли сначала разогнать всю политическую нечисть, а уже потом заняться и классиками и выяснить, как и в чем они, наши светочи, могли способствовать этому мраку. Какие могут быть счеты к Пушкину-Гоголю, когда нас окружают Гиркины, Дугины, Д. Кисилевы и их начальники? Но — не могу согласиться. Так и немцы могли бы думать: покончим сначала с Гитлером и его сворой, а уже потом перечитаем Фихте, Клейста, Вагнера, Ницше и в демократическом обществе их обсудим, а кое за что и осудим. Но нет, не получается. Т. Манн в «Докторе Фаусустусе» (1943-46) показал музыкальные и глубоко культурные истоки того демонического вдохновения, которое потом сметало целые народы и выстраивало Освенцим. Россия сейчас падает в такую историческую бездну, что ударяется о свое метафизическое дно. Политика перестает быть только политикой, поскольку задевает уже метафизический нерв существования страны, тот, где коренятся начальные и последние смыслы: отчего, куда, зачем? И речь не о том, чтобы осуждать Пушкина, Гоголя, Достоевского, — они свою великую миссию выполнили и, конечно, посеяли больше добра, чем зла. Речь о том, чтобы в самих себе найти те корешки зла, которые прорастали и через них, и через всю историю и культуру страны: в себе найти и из себя же выкорчевать.

Два извечно русских вопроса: «кто виноват?» и «что делать?» — получают теперь, на суде всего народа, неожиданные, но единственно возможные ответы: «Ты сам виноват» и «Делать нечего». Выход один: раскаяться, вернуть чужое, расплатиться по всем счетам, понести заслуженное наказание. Тогда-то и начнется другая жизнь… Но, следуя финалу «Преступления и наказания», это могло бы уже составить тему нового рассказа.

Декабрь 2014

Сейчас много говорят о Новороссии, о расширении «русского мира» за границы России. Но похоже, что Россия ускоренно движется в обратном направлении, к «Московии». Так называли русское государство допетровской эпохи, с XV в. до конца XVII в., с его стремлением отгородиться от Запада, над которым оно превозносила себя как оплот истинной, православной веры: Москва — «третий Рим» («а четвертому не бывать»).

Вот что писал Н. Бердяев о Московском царстве:

«Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу, и по недоразумению его идеализировали свободолюбивые славянофилы. Лучше был киевский период и период татарского ига, особенно для церкви, и уж, конечно, был лучше и значительнее дуалистический, раскольничий петербургский период, в котором наиболее раскрылся творческий гений русского народа. Киевская Россия не была замкнута от Запада, была восприимчивее и свободнее, чем Московское царство, в удушливой атмосфере которого угасла даже святость (менее всего святых было в этот период)… Московское царство было тоталитарным по своему принципу и стилю. Это была теократия с преобладанием царства над священством» («Русская идея», 1946).

Петровские реформы взломали замкнутость московской Руси и открыли ее Западу. Именно в эту эпоху, XVIII–XIX вв., название «Россия» вытесняет «Московию». В отличие от Московии, Россия позиционировала себя как часть западной цивилизации.

В советскую эпоху, несмотря на железный занавес, Россия все еще продолжала петровский курс на «мировую цивилизацию» и даже расширила круг своих притязаний, став одной из двух сверхдержав, вершащих судьбы мира. После распада Советского Союза это пространство стало схлопываться, сначала до размеров СНГ — дружественных России славянских и азиатских республик. Но в XXI в. «русский мир» еще больше сузился, не вопреки, а именно благодаря стремлению России сохранить свое влияние на постсоветском пространстве военными мерами, отторжением территорий соседних республик.

Как ни парадоксально, именно попытка неоимпе-риальной экспансии может обернуться для России сжатием ее пространства до размеров, примерно совпадающих с той «Московией», какой она была до начала петровских реформ. Еще один парадокс состоит в том, что именно «питерские» опрокинули петровский вектор развития России — еще радикальнее, чем большевики, которые направляли ее в сторону наибольшей всемирности, третьего Интернационала (а четвертому не бывать). Если сразу после распада СССР казалось, что Россия возвращается к своей дореволюционной идентичности, к петров скому проекту сближения с Западом, то в последнее время резко обозначилось дальнейшее нисхождение страны по лестнице инволюции — к исторически более ранней матрице Московии. Основное сходство — не географические очертания, а политический изоляционизм, который парадоксально сочетается с экспансионизмом.

Так что уместнее говорить о нынешнем политическом проекте власти не как о Новороссии, но как о Новомосковии. Борются за Новороссию, а в итоге получается Новомосковия.

Если постсоветская Россия, действительно, возвращается в допетровскую Русь, то логика инволюции может повлечь ее еще дальше — в период «феодальной раздробленности» русских земель… [51] Тем самым мы возвращаемся к ситуации, которая описана в самом начале книги, в эссе «О Россиях» (1990). Но то, что тогда представлялось возможностью поступательного движения России к ее истокам, к многообразию Россий, теперь, в результате фантомно-имперской экспансии и всемирной реакции на нее. становится перспективой не усиления, а распада.

Июль 2014

Закончился ли уже XX век? Понятно, что речь идет не о календаре, но об исторической эпохе. Многие считают, что XX век завершился не 31 декабря 2000 г„all сентября 2001 г., когда рухнули башни-близнецы в Нью-Йорке и началась война западной цивилизации и исламистского фундаментализма. Но может быть, это слишком поспешные выводы и ХХI-ый век во всей своей умопомрачающей реальности еще не наступил? Может быть, он придет сегодня или завтра?

Ведь и XX век, как считают многие, начался ровно сто лет назад, 28 июля 1914 г., вместе с Первой Мировой войной, о чем писала Ахматова в «Поэме без героя»:

Видимо, есть что-то вещее (не хочется говорить «зловещее») в исторических рифмах с интервалом в столетие. Вот почему в стародавнее, довоенное время, всего полгода назад, 31 декабря 1913 г., у меня вырвалось такое пожелание к Новому году — друзьям в Фэйсбуке: