Михаил Эпштейн - От совка к бобку : Политика на грани гротеска

«ай-люли-патриотизм» — сентиментальный, душещипательный, умилительный, со слезой.

«ах-патриотизм» — мелодраматический, склонный к театральным эффектам.

«вау-патриотизм» — молодежный и спортивный патриотизм, граничащий с изумлением и восхищением: вот так прикол, вот что родина учудила!

«угу-патриотизм» — мрачно поддакивающий, безрадостный, инерционный.

«бла-бла-патриотизм» — риторический, болтливый, декларативный.

«чур-патриотизм» — охранительный патриотизм, враждебный всему новому и иностранному, близкий ксенофобии.

«цыц-патриотизм» — патриотизм, который пытается заглушить своих оппонентов.

«улюлю-патриотизм» — травля несогласных под маской патриотизма, охота на инакомыслящих.

«долой-патриотизм» — протестный, отрицающий патриотизм.

«увы-патриотизм» — патриотизм, скорбящий о том, что происходит на родине, горький, подчас язвительный.

«ну-ну-патриотизм» — скептический патриотизм, с недоверием воспринимающий действия властей.

«ха-ха-патриотизм» — иронический или саркастический патриотизм, смеющийся над тем, что уродует родину.

В русской классике XIX в. выражен самый широкий спектр чувств, вплоть до щедринского ха-ха-патриотизма и толстовского долой-патриотизма. В развитии общественных чувств действует закон чередования трех «у». Горячий ура-патриотизм переходит в инерцию все более угрюмого согласия — угу-патриотизм, который в свою очередь уступает место сожалению и горечи — увы-патриотизму. В массовой пропаганде обычно преобладают ура-, чур-, цыц-и улюлю-, но постепенно все это начинает восприниматься как бла-бла-патриотизм.

Патриотическая волна захлестнула российское общество и, кажется, поднимается все выше и выше… Но что такое этот патриотизм, каким вдохновением он питается? Первыми на память приходят, конечно, лирические отступления из «Мертвых душ». Со школьных лет западает в душу томительно-сладкий гоголевский образ России — диво-земли, осиянной каким-то неземным светом, по которой мчатся, ликуя и пропадая в волшебной дали, богатырские кони. Как и верить в Россию, как восхищаться ею, если не по Гоголю?!

«Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..» [20] Прерывается эта поэма в поэме вполне прозаически: «— Держи, держи, дурак! — кричал Чичиков Селифану».

Но что-то в гоголевском слоге заставляет насторожиться читательский слух, самим же Гоголем воспитанный. Какие-то отголоски совсем другой гоголевской прозы слышатся в этом гимне. Где-то уже сияла перед нами эта чудная, заколдованная красота.

«Такая страшная, сверкающая красота! /…/ В самом деле, резкая красота усопшей казалась страшною» («Вий»). И самому читателю, как Хоме Бруту, вдруг хочется воскликнуть:

«— Ведьма! — вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы».

Случайно ли это совпадение? Что, собственно, описано у Гоголя под именем России? Если мы обратимся к сравнению «Мертвых душ» с ранними сочинениями Гоголя о злых духах и бесах, то обанаружим удивительную перекличку. Комментарием к лирическим отступлениям «Мёртвых душ» послужат более ранние произведения самого Гоголя. Тогда обнаружится, что в самых патриотических местах, где гоголевский голос достигает высшего, пророческого, звучания, как бы слились воедино, бессознательно истекли из души писателя демонические мотивы его предыдущих произведений.

Сверкающая, чудная даль России, в которую устремлен взгляд писателя, в ответ сама как будто взирает на него. «Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..» («Мертвые души»). Таким пристальным, завораживающим взглядом, как правило, пронизаны встречи гоголевских персонажей с нечистой силой. Этот мотив проходит и в «Страшной мести», и в «Вии», и в «Портрете», то есть во всех трёх книгах Гоголя, предшествовавших «Мёртвым душам» («Вечера», «Миргород», «Арабески»).

«Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи… Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший.» («Страшная месть»). Этот мотив продолжен в «Вии»: когда Хома стоял в церкви у гроба панночки, «философу казалось, как будто бы она глядит на него закрытыми глазами». «Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мёртвые, позеленевшие глаза». «… Сквозь сеть волос глядели страшно два глаза… Все глядели на него, искали…». Вообще мотив пронзающего взгляда — «подымите мне веки» — центральный в «Вии». Следует особо отметить, что вперенные глаза у демонических персонажей часто источают загадочный блеск, сверкают, светятся. «… Старуха стала в дверях и вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему» («Вий»).

Не отсюда ли и свет, бьющий в глаза писателю от встречно устремленных на него очей: «неестественной властью осветились мои очи»? Россия смотрит на Гоголя тем же сверкающим взглядом, каким колдуны и ведьмы всматриваются в своих жертв.

У Гоголя колдовать — значит оцепенять. «Богопротивный умысел» колдуна, приманивающего к себе душу своей спящей дочери, — и заколдованного еще более страшной силой взгляда рыцаря-мстителя: «Посреди хаты стало веять белое облако, и что-то похожее на радость сверкнуло в лицо его. Но отчего же вдруг стал он недвижим, с разинутым ртом, несмел пошевелиться. .? В облаке перед ним светилось чье-то чудное лицо…. Чем далее, выяснивалось больше и вперило неподвижные очи. (…)… Непреодолимый ужас напал на него. А незнакомая дивная голова сквозь облако так же неподвижно глядела на него… острые очи не отрывались от него» («Страшная месть»), В этой сцене колдовства сплелись два мотива: сверкающие, неподвижные очи — и голова, осененная облаком, что, вероятно, проливает свет и на магическое значение «облака» в лирическом отступлении о России. Перекличка двух произведений почти дословная: «Обратило на меня очи… главу осенило грозное облако» («Мертвые души») — «вперило неподвижные очи… голова сквозь облако» («Страшная месть»).