Хедрик Смит - Русские

— Только трижды Восточно-Европейские страны пытались бросить нам вызов, запугать нас, — сказал он. — Однажды в Польше, и тогда к власти пришел Гомулка, однажды это были немцы, о чем я вам только что рассказывал, и однажды в Чехословакии, и мы все знаем, чем это кончилось.

— А как насчет событий в Венгрии в 1956 г.? — спросил я.

— Это была не та угроза, — ответил он без объяснений.

Я не уловил логики, но понял, что этот человек, несмотря на его цинизм, анекдоты о коррупции и, очевидно, искреннее желание внутренних реформ, гордится тем, что он — реальный политик, что он движим личными устремлениями к власти и влиянию и ему льстит чувство собственного превосходства и осведомленность в секретных делах, которую дает ему положение профессионального партийного работника. Он верил в истоки и цели революции и, хотя считал, что партия сбилась с пути при Сталине, чрезвычайно гордился могуществом своей страны, созданным Сталиным, — этой империи, собранной Сталиным под руку Москвы. Поднимаясь по служебной лестнице, он был готов выполнять приказания партии, если уж не удастся использовать свои партийные связи, чтобы отвертеться от какого-нибудь неприятного поручения; он был готов постоянно распинаться в преданности идеологии, в которую, по его собственном заявлению, не верил, гордясь умением скрывать собственные взгляды и своей репутацией талантливого партийного оратора. В сущности, это был идеальный «свой человек» для партии. Я отлично представлял себе, как он продвинется на этом поприще через несколько лет: его неверие все больше подчиняется его честолюбивым устремлениям, его националистическая гордость советской мощью растет вместе с внутренним удовлетворением своей принадлежностью к привилегированному клану, и до времени затаилась угроза припомнить потрясенному его честолюбием другу слова укоризны. Для Володи, как и для некоторых других советских интеллигентов, которых я встречал, наиболее типичным жестом является то, что русские называют « фига в кармане ».

Итак, вера или неверие в идеологию не является чем-то существенным до тех пор, пока личность подчиняется и не бросает открытого вызова идеологии. Система торжествует, а вместе с ней и идеологические ритуалы, которые ее укрепляют, узаконивают и увековечивают.

За обеденным столом у Вениамина Левича нас собралось восемь человек, и мы говорили все разом. Родственники Вениамина столько жаловались на повседневные трудности жизни в сегодняшней Москве, что я умышленно решил переменить тему и спросил, какой период русской истории можно считать наилучшим. Разговор сразу смолк. Вениамин, человек с круглым, розовым лицом, с которого, благодаря широко раскрытым глазам, никогда не сходило выражение какого-то мальчишеского удивления, хотя было ему без малого шестьдесят, казалось, пытался собраться с мыслями. Выдающийся ученый, он преуспевал при советской власти, пока в 1972 г. не подал заявление на выезд в Израиль, и сохранил ощущения человека, принадлежащего к верхушке общества, еврея, долгое время чувствовавшего себя полностью ассимилированным и благополучным.

— Что значит — «наилучшим»? — Вениамин помолчал. — В каком смысле: материальном, моральном?

— Вам решать, — пожал я плечами. Прошла минута или две, прежде чем он ответил.

— Лучшим временем в нашей жизни, — наконец, сказал он, — была война.

Его ответ изумил и меня, и, очевидно, всех остальных. Вениамин застенчиво улыбнулся, явно довольный, что сумел нас поразить. Не удивительно, что ответ Левича в первый момент так ошеломил нас, если учесть огромные опустошения и страдания, которые принесла Вторая мировая война советскому народу. Кроме того, здесь собралась компания скептиков, и на них не действовали фразы, повторящие или поддерживающие какой-бы то ни было штамп советской пропаганды, тем более, такой избитый, как победа Советского Союза во Второй мировой войне.

«Да, война, — спокойно повторил Вениамин, — потому что именно во время войны мы чувствовали себя так тесно связанными с нашим правительством, как никогда в жизни. Тогда это была не их страна — это была наша страна. Не они хотели, чтобы было сделано то-то и то-то, — этого хотели мы . Это была не их война, а наша . Мы встали на защиту своей земли, боролись за свою победу. Помню, как-то (это было в Казани) я спал в своей комнате, — продолжал Левич, то и дело пересыпая свою отрывистую русскую речь английскими словами, — и вдруг среди ночи меня разбудил какой-то чекист . И я не испугался. Подумайте только! Он постучал в мою дверь среди ночи, разбудил меня, а я не испугался. Если бы это произошло в 30-е годы, я пришел бы в ужас. Если бы это случилось после войны, перед самой смертью Сталина, мне тоже было бы очень страшно (это также был период кровавых чисток, особенно среди евреев). Если бы это случилось сейчас, я бы очень встревожился, хотя ситуация и изменилась. Но тогда, во время войны, я совершенно не испугался. Такой период был единственным в нашей истории. Они хотели тогда, чтобы я поехал на одно очень важное совещание. Они боялись, что начинается химическая война, а я был специалистом в области химии, и им нужно было знать мое мнение».

К тому моменту, когда рассказ Вениамина подходил к концу, все сидевшие за столом уже были с ним согласны. Несмотря на все их презрение к советской пропаганде, патриотические чувства военных лет были им понятны. Люди постарше, те, кто мог еще помнить войну, разделяли точку зрения рассказчика. Я и из других источников знал, что так мыслит далеко не один, отдельно взятый, преуспевающий ученый-еврей лет шестидесяти, но и люди из самых разных слоев общества. «Война — это было время, когда поэты писали свои стихи искренне», — сказал лингвист лет пятидесяти с лишним, не относящийся к числу приверженцев системы. Да и вообще я нередко слышал, как люди говорят о войне не только как о периоде страданий и жертв, но и как о времени, когда каждый ощущал свою причастность к событиям и испытывал чувство солидарности со всей страной. Война означала смерть и разрушение, но она продемонстрировала и непоколебимое единство, и непобедимую силу народа. И память об этих совместных тяжелых испытаниях и победе в войне, которую народ называет Великой Отечественной, является основным источником яркого советского патриотизма в наши дни.