Хедрик Смит - Русские

Это — ключевое слово, и оно гораздо лучше объясняет причины монолитности страны и народа, чем бесчисленные диаграммы о структуре Коммунистической партии, потому что оно означает кровную связь русских со своей землей и друг с другом. Это слово преисполнено того глубокого духовного смысла, которым живет русская душа.

Даже эмигранты, покинувшие Советский Союз по политическим мотивам, обнаруживают, что они так же не в силах бороться с силой притяжения России, как и с силой земного притяжения. Отрезанные от России, многие из них ощущают пустоту. Английский корреспондент Давид Бонавия дал мудрую оценку парадоксальной лояльности инакомыслящих интеллектуалов: «Они напоминают человека, который днем бьет и ругает последними словами свою жену, а ночью приползает к ней в постель. Они любят Россию, даже те, кто порвал с ней, уехал из нее». Мой московский приятель рассказывал, как одна русская, сорок лет прожившая в Париже и при первой же возможности поехавшая в Россию в гости, вернулась в Париж с единственным подарком, о котором молили ее друзья-эмигранты, — с чемоданом, полным русской земли. На Западе я встречал и евреев, которые вели тяжелую борьбу за право на эмиграцию, но, оказавшись на чужбине, вдруг начинали ощущать себя лишенными корней и испытывали отчаянную тоску по родине. «В духовном, культурном отношении я — русский», — горячился один из этих людей во время нашей встречи в Нью-Йорке. Поэт Иосиф Бродский, переехав на постоянное жительство на Запад, написал Брежневу о своей надежде на то, что его творчество сохранится как часть русской литературы. Приезд в СССР Марка Шагала в 1973 г., после полувека, проведенного в изгнании, вылился в волнующее возвращение домой, в котором проявилась вся страстная привязанность славян к своей родной земле. Когда Генри Камм, корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» в Париже, посетил Шагала после его приезда из Москвы, он нашел этого родившегося на Украине еврейского художника буквально сияющим и омоложенным. Его поездка в Россию была поистине возвращением блудного сына. Раньше в России Шагала объявили чужаком, его имя замалчивали, его картины не выставляли, его даже с презрением относили к числу врагов социалистического реализма. Теперь все это не имело для него значения. Шагал был безмерно польщен тем, что Советы хотели его приезда, что выставили кое-что из его работ, десятилетия пролежавших под замком в подвалах, попросили его подписать фрески, написанные им для бывшего Государственного еврейского театра. В Париже, жизнерадостный и полный новых сил, он сунул под нос Камму вазу с двумя букетами высохших русских цветов и приказал: «Нюхайте! Нюхайте! Нигде в мире цветы так не пахнут. Я не знал такого запаха уже 50 лет».

Страстный патриотизм русских содержит не только эту глубокую и непоколебимую любовь к отечеству, которую разделяет даже еврей Шагал, но и нечто от первобытного чувства принадлежности к общине, стремления защитить свой клан от пришельцев извне и нетерпимого отношения к ренегатам в своей среде, нечто от викторианской гордости за свою национальную мощь и свою империю, от слепого возвеличивания своей нации и от уверенности в своем моральном превосходстве, вроде того, что наблюдалось в Америке в ее ранние годы, годы ее «невинности». Теперь, как и столетия назад, русские любят свою страну, несмотря на все ее недостатки. Джон Стейнбек, писавший о любви такого рода, как-то сказал о Нью-Йорке: «Это некрасивый город, это грязный город. Его климат просто скандален. Его политиканством можно путать детей. Его уличное движение это — сумасшедший дом. Его конкуренция убийственна. Но при всем том есть и маленький «пустячок» — стоит вам пожить в Нью-Йорке и почувствовать его своим домом, как вы уже не согласитесь жить ни в каком другом месте и нигде не будете чувствовать себя так же хорошо». Русские, может быть, не столь откровенны, резки и чистосердечны в своих суждениях, но в своей лояльности к родной земле они так же упорны и всепрощающи. Как бы в ответ на слова Стейнбека, русские сегодня могли бы процитировать знаменитую строку из Грибоедова: «И дым отечества нам сладок и приятен».

Если в России вдруг объявили бы полную свободу эмиграции, я уверен, что очень немногие русские — я не говорю о евреях и некоторых других национальных меньшинствах — согласились бы навсегда покинуть страну. Частично это объясняется их изоляцией от внешнего мира. Они не привыкли уезжать и приезжать. Для 95 или более процентов населения ворота в мир никогда не открываются, либо, раз открывшись, тут же захлопываются, и человека сразу охватывает жестокая ностальгия. Если бы ворота всегда стояли распахнутыми, инерция и страх перед незнакомой жизнью за границей были бы мощными сдерживающими факторами для множества русских. Но главное, их удерживала бы тяга к своей родине, к своему народу. Ведь их ментальность в большой мере крестьянская, основанная на привязанности к земле и клану; ее трудно понять человеку, принадлежащему к мобильной, пронизанной коммерцией цивилизации Америки и Европы.

В силу исторических причин русские — народ большой общественной сплоченности. Они легко организуются в группы, и человека трудно оторвать от нее. В настоящее время слово « коллектив » стало священной категорией советского мифотворчества, уступающей первенство только понятию «Коммунистическая партия». Когда говорят «рабочий коллектив», подразумевают, что роль его гораздо шире, чем простое объединение в бригаду рабочих определенной профессии. Колхоз или завод отечески заботится о членах коллектива — обеспечивает их жильем, школами, оказывает им другие услуги, организует их досуг и даже иногда следит за их личной жизнью. Рабочие очень любят выезжать вместе на рыбалку автобусами, которыми их обеспечивает предприятие. Понятие «коллектив» так глубоко вошло в сознание людей, что, как я обнаружил, они без конца употребляют его в своей речи. Даже нашу маленькую контору и мы, и наши русские служащие все время в шутку называли «Нью-Йорк-таймсским коллективом». Однако корнями такое стремление к коллективной жизни уходит гораздо глубже, чем можно было бы предположить на основании современной русской пропаганды. Тысячелетие назад крестьянам приходилось осваивать земли, покрытые непроходимыми лесами, и сделать это можно было только сообща. Позднее, при царях, сеяли и собирали урожай миром , т. е. на общественных началах. Исповедь в православной церкви была публичным ритуалом, символизировавшим возвращение грешника в лоно общины прихожан, приучала индивидуума к подчинению, заставляла его раствориться в пастве.

Контраст с исторической эволюцией поистине разителен. Go времен реформации в жизни Запада доминирующее значение имела самостоятельная роль индивидуума и в религии, и в коммерции и его право быть не таким, как все. Даже пресловутая склонность американцев к объединению в общественные клубы и формированию других группировок создает менее прочные и более поверхностные связи, чем те, которые привязывают русских к их коллективу , к их нации. Если говорить о личных взаимоотношениях, то русские сходятся с окружением гораздо легче, чем англосаксы. Я был поражен, видя, как они друг друга похлопывают, подталкивают, прислоняются друг к другу на людях и проделывают это совершенно естественно, не заботясь о производимом впечатлении. В рабочих или студенческих общежитиях русские живут в такой тесной близости, что люди запада сочли бы это проявлением клаустрофобии. А здесь чувствуют себя нормально в гостиничном номере или шестиместном купе спального железнодорожного вагона с совершенно чужими людьми. В русском языке вообще не существует эквивалент слова privacy (которое приблизительно можно перевести как «уединение», «приватность»). Естественным считается такое положение вещей, при котором индивидууму отводится второе место по отношению к коллективу . Для меня готовность русских к самопожертвованию ради группы людей или нации в целом была привлекательной чертой. Но меня отталкивал кодекс группового конформизма, когда человеку пытаются внушить, что прежде всего он винтик в машине, именуемой обществом, что самое жестокое общественное наказание — это «отлучение от коллектива», будь то такая мелочь, как исключение непослушного ребенка из игры в детском саду, или насильственная высылка из страны Александра Солженицына за книги, свидетельствующие о его инакомыслии.