Хедрик Смит - Русские

Это национальное самоуважение независимо от обстоятельств усиливается чувством викторианской гордости за мощь и достижения Советского Союза. Володя, молодой человек, делающий партийную карьеру, выразил это в форме шовинистического высокомерия по отношению к немцам и другим нациям, зависящим от советского газа и нефти. Мой друг, английский дипломат, часто бывавший в Восточной Германии и время от времени беседовавший там с русскими солдатами, пришел к выводу, что они завидуют уровню жизни немцев, но тем не менее чувствуют свое превосходство над ними, словно ощущение себя частицей мощи Москвы компенсирует все. Лишь ничтожная горстка инакомыслящих вышла на Красную площадь с протестом против советского вторжения в Чехословакию. Они были арестованы раньше, чем сумели развернуть свои транспаранты. Намеки на неодобрение советской политики со стороны некоторых занимающих хорошее положение представителей интеллигентных профессий содержатся в повести Натальи Баранской «Неделя как неделя», героиня которой предлагает мужу обсуждать такие серьезные проблемы, как «Вьетнам и Чехословакия». Прозорливые интеллигентные советские читатели поняли это как ловко замаскированную попытку диссидента поставить знак равенства между вторжением СССР в Чехословакию и Америки — во Вьетнам. Но на основном фоне безразличия народных масс к вторжению в Чехословакию наблюдалась и явная гордость многих за то, что Советский Союз продемонстрировал свою мощь (подобно тому, как в XIX веке англичане гордились способностью Англии сохранять свое положение империи), потому что сила — это один из атрибутов сверхдержавы. Один мой знакомый русский писатель отдыхал в Сочи в августе 1968 г., когда о советском вторжении в Чехословакию советские граждане начали узнавать из передач западных радиостанций. «Вокруг меня люди были счастливы тем, что произошло, — вспоминал он. — «Наконец-то, — говорили они, — наши войска вошли в Чехословакию. Давно пора было. Теперь надо идти дальше и проделать то же самое в Румынии». Эти люди были рады, что Россия применила свою силу, к которой они относятся с большим уважением. Им нравится, когда Россия демонстрирует мощь». Геннадий, совхозный бухгалтер, говорил, что тоже ощущали руководители и рабочие его совхоза: «Они поверили гигантской и грубой лжи, будто Советский Союз вошел в Чехословакию, чтобы защитить тамошний народ, — сказал он. — Для них это (интервенция) — еще одна причина гордиться своей нацией». Другой мой приятель, молодой научный работник, философствовавший по поводу националистического пыла, вспоминал, как он лежал в больнице в одной палате с шофером, который в период вторжения в Чехословакию был водителем танка, прошедшего по Праге. У моего приятеля сложилось мнение, что шофер этот был в общем-то славный парень, но в своем патриотизме был так же слеп и жесток, как американские солдаты в Малайзии. Шофер рассказывал научному работнику, как он и его товарищи убивали чехов и словаков за малейшее проявление того, что им казалось сопротивлением. Стоило местному жителю появиться на крыше дома и показаться подозрительным экипажу танка, «мы наводили на дом пушку и сносили крышу», — рассказывал шофер. Научный работник, в душе не одобрявший интервенцию, высказал несколько неодобрительных замечаний по поводу бессмысленных убийств, но шофер, охваченный своим квасным патриотизмом , попросту отмел эти замечания. По его словам, он не испытывал никаких угрызений совести: «Ведь они же все фашисты».

В русском народе стремление к миру так же сильно, как и в американском. Однако официальная пропаганда, связанная с темой войны, воспевающая мужество и готовность дать отпор врагу, развернута гораздо шире, чем на Западе. Из-за того, что произошло во Вьетнаме, проблема войны вызывает крайне противоречивые мнения в американском народе, тогда как в Советском Союзе она является неоспоримым объединяющим фактором, служащим для оправдания многих сторон современной политики.

Даже в эпоху разрядки, как противоядие от нее, советское руководство достаточно сознательно черпает из источника, именуемого «Вторая мировая война», поэтому патриотические чувства советских людей никогда не угасают. Неудивительно, например, что многие писатели, которые оказались самыми прыткими в «разоблачении» диссидентов типа Сахарова и Солженицына или в предостережениях по поводу опасности просачивания западной идеологии, подписывали свои письма об этом как ветераны войны. Кинофильмы о шпионах или военные мемуары довольно часто утверждают или косвенно дают понять, что Западу, даже когда он выступает как военный союзник, доверять нельзя. Постоянное изображение России как осажденной врагами крепости служит замаскированным оправданием необходимости по-прежнему призывать молодежь в армию, преподавать военное дело в средних школах, идти на большие военные расходы и требовать от советского человека постоянных жертв, потому что якобы в Америке, ФРГ и других капиталистических странах экономика держится на военной промышленности, которая никогда не позволит сократить расходы на оборону.

Для большинства американцев Вторая мировая война — далекая и ничего не значащая абстракция, чуть ли не глава из древней истории, пьеса, сыгранная на другой сцене. У нас, как у нации, не сохранилась, не вошла в плоть и кровь память о ней, несущая боль и душевные муки европейцам. Мы не можем постичь, какие чувства по отношению к немцам носят в своем сердце французы, поляки или русские, мы не можем прочувствовать эмоциональную силу воздействия военных историй на нынешнее умонастроение этих народов. Наши отношения с Германией определились новой эрой, новыми торговыми связями, новой дипломатией. Американец может, пожалуй, дождливым вечером вытащить альбом с газетными вырезками времен войны или военные медали. Время от времени может появиться новая книга о Потсдаме или фильм о вторжении в Нормандию, но непосредственное ощущение войны ушло. Корея и Вьетнам вытравили из памяти Вторую мировую войну и уменьшили ее значение как элемента национального опыта и фактора современной политики. В этом плане контраст с Россией как нельзя более впечатляющ и несомненен. Отношение к войне у них просто мистическое. В ресторанах или гостиницах, поездах или самолетах совершенно чужие люди могут вдруг, перебивая друг друга, начать рассказывать военные истории, если они обнаруживают, что были сержантами или медсестрами, полковниками или корреспондентами на одном и том же фронте или проходили либо проезжали через один и тот же город или железнодорожный узел во время одних и тех же боев. Те, кто был в ту пору ребенком, с мрачным удовлетворением вспоминают, как выжили они, долгие годы питаясь скудным хлебным пайком в эвакуации — в Ташкенте, в Куйбышеве, на Урале или другом захолустье, вдалеке от родителей, когда гитлеровские армии окружили Ленинград или угрожали Москве. Русские любят принимать участие в ежегодных встречах бывших однополчан, потому что в отличие от политических митингов такие встречи затрагивают настоящие чувства. Само выражение «на фронте» и сегодня, спустя три десятилетия после войны, имеет почти религиозное звучание, и ветераны любят, появляясь на людях, при любом удобном случае надевать свои военные награды. Создается впечатление, что русские буквально понимают лозунг: «Никто не забыт и ничто не забыто». Каждого человека с Запада, приезжающего в Советский Союз, не могут не поразить постоянные перепевы военной темы, рассказы об уничтожении миллионов людей, оправдание войной того факта, что Россия с экономической точки зрения отстает от Запада; иностранца не покидает ощущение, что для советского народа война кончилась только вчера.