Хедрик Смит - Русские

Кинофильмы и романы о шпионах — еще один излюбленный жанр русских: в то время как во всех странах мира разведывательная служба подвергается нападкам, в СССР шпион по-прежнему остается национальным героем. Здесь не принято изображать легкомысленные пародийные истории типа подвигов Джеймса Бонда. В конце 1974 г., когда американская пресса взяла в оборот Центральное разведывательное управление за его действия в Чили, советская пресса была полна несмолкающих дифирамбов советскому «супершпиону» Рихарду Зорге, который, играя роль нацистского корреспондента в Токио, заранее сообщил Кремлю о дате вторжения нацистов в Польшу и о гитлеровских планах нападения на Советский Союз. Однако то обстоятельство, что Сталин все же проигнорировал предупреждения Зорге, постоянно замалчивалось. В период, когда ЦРУ получало тумаки за то, что вело слежку за частными лицами, в «Новом мире», наиболее либеральном из советских ежемесячных журналов, появился героический роман о деятельности армейской контрразведки «Смерш» («Смерть шпионам»), о ее борьбе с польскими партизанами-националистами, воевавшими с нацистами в 1944 г. Роману предшествует посвящение: «Тем немногим, кому обязаны очень многие». Если вы хотите представить себе, что это за произведение, вообразите, что в Америке в журнале «Нью-Йоркер» появился роман с продолжением, воспевающий благородство Аллена Даллеса и Ричарда Холмса. Героями двух самых популярных за последние годы советских многосерийных телевизионных фильмов — «Семнадцать мгновений весны» и «Щит и меч» — являются советские шпионы высокого класса, проникшие в верхние слои нацистской иерархии. Создателей этих фильмов мало заботило, каково их влияние на политику разрядки. Однако в 1974 г., когда по финскому телевидению была показана грубоватая американская музыкальная комедия 1957 г. «Шелковые чулки» о советских агентах в Париже, советское посольство выразило энергичный протест.

В России любой вид искусства включает программы, рассчитанные на возбуждение патриотических чувств. Одним из наиболее впечатляющих номеров Ансамбля народного танца, руководимого Моисеевым, является блестящий характерный танец под названием «Партизаны». Танцоры одеты в широкие развевающиеся черные казацкие бурки, делающие их похожими на зловещих ястребов или воронов. Сначала появляется первый всадник-партизан, затем второй, потом целая вереница их в быстром и одновременно плавном движении проносится по сцене; ноги танцоров скрыты под длинными бурками; создается блестящая иллюзия, словно люди скачут верхом в темной ночи. И вдруг танцоры распахивают свое воронье оперение, обнаруживая скрытые под ним костюмы людей разных национальностей и профессий: юноши, девушки-партизанки, крепыши-славяне, похожие на немцев жители Прибалтики, напоминающие эскимосов якуты, жители Средней Азии, железнодорожные рабочие, солдаты, парашютисты, матросы. Танец превращается в убедительную демонстрацию героического единства и солидарности всех советских народов, и поставлен этот танец великолепно. Короче говоря, здесь и активная пропаганда военных подвигов, и артистический блеск. Советская публика любит этот номер, и он с большим успехом демонстрировался во многих странах мира.

Лишь немногим русским старше 35 лет нужен специальный толчок, чтобы начать вспоминать о войне. Я слышал массу историй о тяжелых испытаниях, выпавших в военные годы на долю отдельных людей; но вот однажды я оказался в комнате, где было полно народу и где худощавый, темпераментный человек, художник, ударился в юмористические воспоминания о своих военных годах, когда он служил авиационным механиком. Он рассказывал, как каждый стремился раздобыть хоть какое-нибудь спиртное, чтобы заглушить боль, холод, страх. Одним из наиболее часто применяемых способов был слив рабочей жидкости из амортизаторов шасси самолета, после чего эту смесь масла и спирта пропускали через фильтр противогаза. Это был медленный и трудоемкий процесс, но напиток получался вполне сносным. «Конечно, — добавил рассказчик, — самолет из-за этого кренился на сторону».

Была у меня и другая встреча — с экскурсоводом по Кавказу. Этот человек оказался более терпимым по отношению к немцам, чем большинство русских, потому что несколько немецких солдат спасли его от казни. В годы войны, будучи в ту пору подростком, он оказался на оккупированной территории. Его отправили на принудительные работы, и однажды он уронил телефонный столб на плечо немецкого сержанта. Разгневанный сержант приказал мальчишке отойти к ближайшим кустам и расстегнул кобуру пистолета. Но солдаты, поняв, что тот собирается сделать, закричали: «Вилли, мы знаем, ты — псих, но не делай этого; это ужасно». Дважды сержант пытался вытащить пистолет, но остальные его удерживали. Наконец, по словам русского: «Сержант дал мне какого пинка, что я отлетел метров на пять. Этим все и кончилось. Вот что дает мне право утверждать, что и среди немцев попадались люди. Они спасли мне жизнь». Этот человек был снисходительнее большинства.

В Мурманске морской биолог, потерявший на войне отца, дядю и еще семерых своих родственников, с трудом выносил все, что касалось политики разрядки между СССР и Западной Германией. «Я знаю, миру нужен мир, — нехотя проговорил он, — но немцев я ненавижу». В частных беседах и другие люди высказывали мнение, что Брежнев зашел слишком далеко, что он слишком доверяет Вилли Брандту и немцам. В Самарканде мне довелось на себе ощутить, с какой острой враждебностью до сих пор в народе относятся к немцам. Когда в одном из магазинов я спросил продавца, сколько стоят узбекские тюбетейки, он отказался отвечать, приняв меня за немца. На мой повторный вопрос он огрызнулся: «Мы здесь немцев не обслуживаем». В Москве молодой немец, техник, который работал в качестве стажера на заводе в 250 км от Москвы (в сторону Ленинграда), рассказывал мне, как он был удручен окружавшей его атмосферой враждебности. «В душе русские не считают, что война закончилась, — сказал он. — Они думают так: «Немцы хотят убивать нас, а мы хотим убивать немцев». А я говорю им: «Да посмотрите же на меня. Я — немец, и я не хочу убивать вас. Война закончилась. Мы, в нашей части Германии, строим социализм». Этот молодой человек так боялся проявлений эмоций русских, что не осмеливался пойти выпить с товарищами по работе, несмотря на то, что приехал в Россию в соответствии с официальной учебно-производственной программой. Его очень расстраивало, что рабочие этого завода не делали различий между Восточной и Западной Германией. «Я целый день проспорил с ними, я рассказывал им, что в нашей части Германии живут их друзья, что мы строим социализм, — говорил он. — Но, по-моему, я их не убедил. Для них немцы это немцы. Они ненавидят нас всех».