Хедрик Смит - Русские

В Ташкенте я увидел однажды, как подошедший к очереди на такси военный высокого чина встал впереди всех и занял первую же подошедшую свободную машину; усталые люди бормотали проклятья, но не раздалось ни одного слова громкого протеста, и никто не сдвинулся с места, чтобы остановить наглеца. Рабочий, помогавший устанавливать кондиционеры воздуха и кухонное оборудование в квартирах высокопоставленных офицеров, с досадой рассказывал своему приятелю: «Чего у них только нет! За что же мы боролись во время революции?»

Самый поразительный случай проявления возмущения, с которым мне пришлось столкнуться, произошел на вечере, устроенном членом Политбюро и министром сельского хозяйства Дмитрием Полянским. Гости изрядно выпили, в том числе и жена одного очень известного поэта, удалившаяся в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. Вдруг гости услыхали страшный шум. Это жена поэта разбивала флаконы французских духов госпожи Полянской — «Ланвен», «Скиапарелли», «Ворт» — и отчаянно ругалась. «Какое лицемерие! — кричала она, — считается, что это — рабочее государство, что все равны; вы только посмотрите на эти французские духи!»

Однако более типичной была бессильная злость, которую испытал один мой знакомый физик, когда узнал, куда исчезла драгоценная обезьянка из чистого янтаря, выставленная, разумеется, не для продажи, в витрине магазина янтарных изделий в центре Москвы. Физик рассказывал, что он со своими приятелями вошел в магазин узнать, что случилось с обезьянкой.

— Мы ее продали, — ответила продавщица, не проявившая особого желания вступать в беседу.

— А мы думали, что она не продается, — заметил один из вошедших. Женщина беспомощно пожала плечами.

— Кто ее купил? — спросил кто-то.

— Дочь Брежнева, Галя, — сказала женщина, стремясь закончить разговор.

— Хорошо еще, что она не ходит за покупками в Эрмитаж, — прокомментировал кто-то из присутствующих, и они уныло, но безропотно вышли из магазина.

Безропотность — характерная реакция советских граждан на привилегии сильных мира сего. «Так было в России от века», — говорят русские, принимая эти привилегии как нечто неизбежное. «Вся штука в том, чтобы найти способ использовать это явление к своей выгоде, — такой вывод сделал молодой американский гид, работавший на выставке США в Москве, из ежедневных бесед с тысячами русских людей, с которыми он встречался на протяжении десяти месяцев. — Люди не стремятся изменить эту сторону системы, они хотят обойти ее. Они не говорят, что система дурна. Они хотят, чтобы исключения делались и для них», — объяснил он мне.

К моему другу я попал в предвечерний час. Его не было дома, но его мать, сухопарая пожилая женщина, проведшая 18 лет в сталинских лагерях и ссылке после романа с коммунизмом, пережитого ею в молодые годы, начала вдруг делиться со мной своими раздумьями о различиях между поколениями в России и о новых материалистических настроениях. «Людей среднего возраста, тех, которым сейчас лет 30–40 или немножко больше, я называю «поколением голодных детей», — говорила она спокойным певучим голосом, устремив на меня темно-карие глаза. — В детстве и юности они навидались таких трудностей, что на всю жизнь хватит. Теперь их позиция такова: «Дайте нам еду, крышу над головой и работу, а в политике делайте, что хотите. Дайте нам материальный минимум. Большего мы не просим». Она говорила, что эти люди — советский эквивалент американских «детей депрессии». Она объяснила мне причины возникновения этих материалистических устремлений, а бледное зимнее солнце медленно угасало. Но сгущавшийся сумрак не мешал ей, и она продолжала говорить, не зажигая света. «Я знаю одну семью, — рассказывала она, — отец был бедным рабочим, без всякой квалификации, почти неграмотный. Его жена тоже была простая женщина. У них было одиннадцать детей. Отец работал на фабрике, семья жила в общежитии — просто в бараке. Все ютились в одной очень большой комнате, разделенной занавеской, за которой стояли кровати. Спали посменно. Так было во время войны. А после войны наступило не менее тяжелое время. Мать умерла сразу же после рождения последнего ребенка. Теперь все дети выросли, сыновья женились, дочери вышли замуж, у самих есть дети. Это и сейчас рабочие семьи, но живут они гораздо лучше, чем их родители. Каждый имеет теперь отдельную квартиру. Маленькую — однокомнатную или двухкомнатную, но с удобствами: кухонная плита, холодильник. У одного даже есть машина. Теперь вместо одиннадцати детей семья состоит из 40–45 человек, считая всех внуков. На время летнего отпуска получают через профсоюзы льготные путевки. Работают на разных предприятиях — один на пищевом, другой на электростанции, третий на Автозаводе имени Лихачева, другие — на других заводах. Все они понимают, насколько лучше их теперешняя жизнь, чем в голодные военные и послевоенные годы. А что бывает еще лучше — они просто не знают. Они думают, что у них есть все и что этим они обязаны своей тяжелой работе и советскому строю. Другого-то они ничего не видели. Конечно, они меньше интересуются политикой, чем интересовались люди в первые послереволюционные годы. Тогда, вспоминается, мы жили в голоде и холоде, но мы строили социализм и были готовы терпеть все это, сколько понадобится. Однако через 15–20 лет мы убедились, что не так-то он и хорош, наш социализм. А в 1937 году наступил сталинский террор, и стало совсем ужасно. Но в наши дни люди об этом не думают. Они думают только о том, насколько их жизнь стала лучше». После мрачных военных и сталинских лет эта женщина понимала и одобряла новый материализм, но многие другие старые большевики сокрушались и негодовали на новые буржуазные настроения.

В печати тоже иногда звучат предостерегающие нотки по поводу разрушения спартанского социалистического идеализма под влиянием духа приобретательства. «Односторонняя ориентация в сторону удовлетворения потребительского спроса, особенно, если это не сопровождается необходимым идейным воспитанием, чревата опасностью распространения таких социальных «болезней», как индивидуализм, эгоизм и алчность», — писал в начале 1975 г. журнал «Плановая экономика» — библия плановиков. Но это лишь арьергардная вылазка. Ведь сам Леонид Брежнев задал тон на 70-е годы, когда после беспорядков в Польше в декабре 1970 г. он рекомендовал пятилетний план, учитывающий интересы потребителя и обеспечивающий «насыщение рынка товарами широкого потребления». Правда, пока мы жили в Москве, бурного наводнения товаров не произошло, но уровень жизни повысился в такой мере, что потребители, которыми так долго пренебрегали, почувствовали, что для них наступили самые лучшие годы после большевистской революции.