Константин Пахалюк - Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

Во-вторых, трагедия в Катыни рассматривается в контексте российско-польских отношений; в частности, сторонники этой точки зрения вспоминают ситуацию с советскими пленными в 1920-х гг. [1234] Представители политической элиты, как правило, завершают такие выступления призывом к диалогу (например, Дмитрий Медведев заявил на встрече с президентом Польши Брониславом Коморовским: «Нам нужно вообще заниматься восстановлением исторической памяти, включая и трагические события более раннего периода, я имею в виду период Гражданской войны в нашей стране, когда десятки тысяч красноармейцев, оказавшиеся в Польше, исчезли или погибли. По этим вопросам нам тоже нужно вести диалог, причем в абсолютно открытом и дружественном ключе, так как мы сегодня это делаем по катынским событиям» [1235] ), а участники исторических пабликов говорят про историческую справедливость: «что-то у нас все молчат о том, что за два десятка лет до этих событий поляки наших пленных красноармейцев порядка 30 000 на тот свет отправили. Наши их исполнили, поделом значит»; «были пущены в расход исключительно те поляки, чья вина в геноциде советских военнопленных была доказана» [1236] . Однако если убийство польских офицеров и интеллигенции — это ответ за смерть военнопленных в 1920-е гг., то «тогда давайте нанесем ядерный удар по Монголии — за Батыя и Мамая. Заодно татар порубаем шашками» [1237] . Подобная аргументация оказывается частью более сложной проблемы определения хронологических границ исторической ответственности, которая выходит за рамки дискуссий участников исторических пабликов. В этой связи примечательно, что редко в исторической памяти участников дискуссий о Катыни возникают более ранние образы, несмотря на сложность российско-польских отношений на протяжении истории.

В-третьих, подчеркивается участие поляков в Холокосте, обращается внимание на поведение польской политической элиты во время Второй мировой войны. Таким образом, Польша выставляется не жертвой, а агрессором или даже виновником событий, причем обсуждения непосредственно Катынской трагедии в этом случае не происходит.

В-четвертых, события в Катыни маркируются как «НОРМА для ВСЕХ правительств того времени. Так поступали все крупные страны. И как-то ни бриттов, ни амеров, ни французов никто не упрекает и не требует покаяния. Почему мы должны?» [1238] Участники дискуссий подчеркивают, что за военные преступления вообще никто не ответил, кроме Германии: «Почему нам нужно в чем-то каяться? Я не хочу. Я хочу жить по той истории, которую мне преподавали в школе: мы народ-победитель, а кто не согласен — того тоже победим» [1239] .

Таким образом, сторонники этой модели, признавая акт совершения расстрела со стороны НКВД, не согласны признавать вину и ответственность за эти события современной России и себя лично: «Примирение-то примирением. Но требовать покаяния, как это делают некоторые пшеки (да-да, именно пшеки и ляхи, а не Поляки, ибо не каждый Поляк — пшек или лях), причем на пустом месте — это черезчур. Не правда ли?» [1240] Проблемным моментом здесь оказывается осмысление выбора сообщества, к которому относится индивид. Исследователи замечают: «Проблема определения исторической ответственности заключается в том, что ее субъект (индивидуальный или коллективный) полагается уже известным и тождественным реальному сообществу, тогда как действительность вовсе не так однозначна» [1241] . Тождественны ли современные немцы нацистской Германии? Тождественны ли современные россияне сотрудникам НКВД? И насколько обязательна констатация именно факта тождественности? С одной стороны, существующий исторический нарратив и политические практики предполагают преемственность современной России и Советского Союза, однако акцент как в политике, так и в истории делается на фактах побед СССР, а не на признании поражений. Можно предположить, что это оказывается одной из причин, почему в сообществах более распространенной является точка зрения, в соответствии с которой вменение вины не влечет за собой признание ответственности.

Сторонники альтернативной точки зрения (организатором событий в Катыни является Германия, однако немцы не несут никакой ответственности за них) не столько подчеркивают вину немцев, сколько невиновность россиян, ссылаясь на якобы существующие в официальной трактовке несостыковки. Сама версия об организации расстрела польских офицеров и интеллигенции называется «геббельсовской», ее признание сначала М. С. Горбачевым, а затем и руководством России связывается с ненавистью этих людей к Советскому Союзу [1242] : «Какие наши признали? Это эльцин и горби что ли? Не знаю, как вы, а я их нашими не считаю, я им не давал право платить компенсацию полякам из своего кармана» [1243] . Признание официальной версии руководством СССР и России произошло «вопреки фактам, логике и здравому смыслу» [1244] , в суждениях часто используются риторические фигуры, апеллирование к эмоциям и таким концептам, как «историческая правда».

Далее мы рассмотрим некоторые особенности дискурса о событиях в Катыни, характерные для всех моделей.

Самым распространенным концептом в дискуссиях о Катынской трагедии является «правда». Речь идет об «исторической правде» [1245] , которая может относиться как к гибели россиян в Польше в 1920-е гг., так и противостоять «садомазохизму» или «мазохизму», под которым имеются в виду практики покаяния за Катынскую трагедию. При таком понимании «правды» апеллирование к авторитетам политиков, как ни странно, оказывается более значимым, чем к мнению историков. Дискуссии могут вестись на тему, насколько тот или иной политик авторитетен, но не вокруг ссылок на исторические работы. Возможно, на эту ситуацию оказали влияние небольшое количество открытых источников и общая политизированность темы, а также критическое отношение к истории вообще. «Ну, для них подлинные документы только те, которые соответствуют их убеждениям, а остальное — гнусная подделка демократов и западных спецслужб. Иначе говоря, если факты не совпадают с их мнением, тем хуже для фактов» [1246] . Правда, таким образом, оказывается одной из ключевых характеристик использования прошлого в политических целях [1247] .

Также в дискуссиях о Катыни часто присутствует апеллирование к моральной ответственности. Однако ее дефиниции довольно затруднены, скорее речь идет о некоем общем месте, о котором необходимо упомянуть, но ценность подобной аргументации в дискурсе официальной политической элиты вызывает сомнения. Более распространенным является экономический, а не этический дискурс. Например, признание вины Советского Союза, по мнению Д. А. Медведева, позволит выстроить «взаимовыгодные отношения» [1248] ; о выгоде говорят также участники форумов, но без конкретных предложений. Таким образом, моральный и экономический аспекты ответственности присутствуют в дискурсе, но оказываются за пределами социальных практик.