Винфрид Зебальд - Campo santo

Снова и снова обнаруживаются места, легкая спутанность которых и мягкое смирение напоминают манеру, в какой Маттиас Клаудиус порой единственным сдвигом на полтона или ферматой способен на миг создать у нас ощущение левитации. Вот как пишет Эрнст Хербек: «Светло мы читаем на туманном небе / сколь густы. Зимние дни». Вероятно, нигде в литературе нет большей удаленности и большей близости. Стихи Хербека являют нам мир в перевернутой перспективе. В крошечном кругу образа заключено всё.

И уж совсем удивительно, что, помимо поэтической практики, Хербек в считаных основополагающих фразах изложил и теорию поэзии. «Поэзия, – пишет он, – это устная форма запечатления истории в лупе времени <���…> Поэзия есть также отвращение к действительности, которое тяжелее ее. Поэзия – передача начальствования ученику. Ученик учит поэзию, и это история в книге. Поэзии учатся у животного, находящегося в лесу. Знаменитые историки – это газели».

Эрнст Хербек, бо́льшую часть своей жизни проведший в лечебнице, сопережил историю австрийского и немецкого народа, конечно, лишь мимоходом, но помнит рейхсканцлера Ад. Гитлера, восторженный город Вену и прочие торжества прошлого. В рождественских стихах есть не только непременный снег и горящие свечи, но и намеки на знамена, войну и гибель.

Геббельсовское военное Рождество, которое вызывали в нашей памяти разве только Клюге да Райц, вновь взблескивает в стихах Хербека. И когда стихотворение под названием «В книгу для памятных записей» начинается со строк: «день на добрый немецкий / манер Смерть былых язычников», это дает нам куда больше пищи для размышления, чем профессиональное устранение нашего груза вины и старости. По-моему, просто ошеломительно, что в историческом 1989 году Хербек написал нижеследующие строки, которые мне хочется донести до всех моих соотечественников:

Однако я собираюсь написать здесь не о том, как Эрнст Хербек трактует национальную историю, а о его попытках записать собственную семейную историю и происхождение в сложных мифологических конъектурах. Гизела Штайнлехнер в своей книге «Сдвиг языка» показала, что творчество Хербека пронизано антропоморфными портретами животных. Дело тут прежде всего в том, что ментор нередко заранее предлагал своему пациенту заголовки вроде «Зебра» или «Жираф». Поскольку же Хербек в общем довольно точно придерживался заданных тем, в итоге возник целый бестиарий – букварь, в котором, хоть и весьма ироническим образом, подтверждается, что измысленный нами таксономический порядок в целом справедлив. «Ворон ведет благочестивых», «Сова любит детей», «Зебра скачет на просторе» и «Кенгуру налегает на опору» – все это вовсе не внушает тревоги. Однако у Хербека есть и несколько неизвестных, не отмеченных в зоологических справочниках видов, наводящих на мысль, что эти животные не так уж отличаются друг от друга, а мы ушли от них не так далеко, как нам бы хотелось. Подобно тому как в синагоге у писателя Франца Кафки, у Хербека тоже встречается существо, представляющее собой полуягненка, полукошку.

Куда загадочнее этих странных животных предстает в творчестве Хербека символ зайца, которому автор приписал вопрос о собственном происхождении. О своей предыстории Хербек роняет лишь крайне курсорные, своеобразные сведения. Все, что связано с семьей и родней, для него, похоже, туманно. «Разрешите вопрос! – пишет он. – Это дети зятя тестя их братьев-сестер? Я не в силах тут разобраться! Прошу вас, спасибо». Правда, для Хербека, приговоренного к пожизненному статусу холостяка, самое непостижимое в этих отношениях – устройство супружеской жизни, касательно которой он делает лишь несколько туманных и весьма бесхитростных замечаний:

Что происходит после «и», сочинитель придумать не может или не хочет. С другой же стороны, ему известно, что супружеская жизнь в конечном счете сводится к рождению зайца. Каким образом функционирует акт зачатия, описать не так-то просто. Возможно, это не столько некий межполовой акт, сколько способ спонтанного продолжения рода, а то и волшебство.

Чудесным образом извлеченный из цилиндра заяц – без сомнения, тотемное животное, в котором сочинитель узнает себя. Неоднократно оперированная врожденная заячья губа, которая, будучи преморбидной помехой, сыграла, вероятно, решающую роль в возникновении и особой форме шизофрении Хербека, – это идентификационный признак; Хербек мысленно относит этот дефект ко времени задолго до детства. Когда его однажды просят написать стихи «Эмбрион», он забывает это странное слово и пишет нижеследующие строки о более близком ему нерожденном сказочном существе по имени эмпирум:

В своих работах о творчестве Эрнста Хербека Гизела Штайнлехнер попыталась описать прежде всего доэкзистенциальную травму, которая впоследствии стала для травмированного субъекта собственным мифом. При этом она, в частности, ссылалась на фрагмент трехстраничной автобиографии, которую Хербек написал примерно в 1970-м; там он рассказывает, как в одиннадцать лет под командой некоего Майера состоял в скаутах, а именно в «голубях», не в пример остальным, которые числились в «орлах» или в «оленях».

Скауты – одно из последних разделенных на тотемные группы объединений людей, но этот забавный факт сам по себе, пожалуй, менее важен, нежели весьма странное слово «животность» (Thierenschaft), без всякой грамматической связи вставленное Хербеком в короткую, включающую лишь несколько строк реминисценцию о скаутах; по причине давно отброшенного орфографией немого «И» оно напоминает о временах, когда человек еще не обрел способность говорить.

Поскольку в так называемых душевных болезнях регулярно всплывают более древние для истории вида мыслительные и иерархические стратегии, для раскрытия смысла, какой имеет в виду Хербек, вполне логично обратиться к основным правилам тотемистического воображения. Гизела Штайнлехнер интерпретировала заячью губу как обнаруженную самим Хербеком эмблему его раздвоения. В этой связи она разъясняет тезис Клода Леви-Строса, согласно которому в мифах американских индейцев заячья губа считается признаком незавершенного развития двойни. Эта двойственность делает зайца с его раздвоенной мордочкой посредником меж небом и землей. Однако к мессианскому призванию относится как избранность на уровне истории спасения, так и роль осужденного и гонимого в профанном мире. Не зря Эрнст Хербек, который, наверно, меньше ощущал в себе посланническое сознание Сына человеческого, нежели скорбь презренных, поставил после предложенного ему заглавия для стиха «Заяц» четыре восклицательных знака. Само стихотворение таково: