Одри Лорд - Сестра-отверженная

Лорд встречается лицом к лицу с худшим, чтобы освободиться и испытать лучшее, и делает это с непоколебимой решительностью. Хотя «Сестра-отверженная» охватывает почти десять лет ее творчества, девять из пятнадцати текстов в этой книге были написаны в течение двух лет после того, как Лорд узнала, что у нее может быть или действительно есть рак. По мере того как она растет, принимает и применяет то, чему научилась, она показывает нам то, что мы можем перенять для нашей борьбы за выживание, каким бы ни было наше «худшее».

Разве осталось хоть что-нибудь, чего мы можем бояться, если мы уже встретились лицом к лицу со смертью и не согласились на нее? Если однажды я приняла умирание как процесс жизни, разве кто-то еще может получить власть надо мной? (14)

Одри Лорд требует от нас не больше, чем от самой себя: чтобы мы обращали внимание на те голоса, которым нас учили не доверять; чтобы мы проговаривали то, чему учимся у них; чтобы наши поступки не расходились с тем, что мы знаем. Она развивает темы, постепенно перерабатывая и дополняя их, и тем самым строит свою теорию – точно так же и мы можем сопрягать материал нашей жизни.

Черная женщина, лесбиянка, феминистка, мать двоих детей, дочь иммигрант/ок из Гренады, преподавательница, пережившая рак, активистка. Эссе и речи «Сестры-отверженной» придают новое звучание основополагающей феминистской истине, которая уже поистрепалась от неуместных повторений: личное – это политическое. Работа Одри Лорд дает силу всем нам.

Я та, кто я есть, и делаю то, ради чего пришла, – служу вам лекарством или резцом, напоминаю вам о том, что есть в вас от меня, когда я раскрываю вас в себе (15).

С тех пор как я вернулась из России несколько недель назад, мне снилось много снов. Сначала я каждую ночь видела Москву. Иногда мы возвращались туда с моей возлюбленной; иногда я оказывалась в более теплых местах, где я успела побывать, а порой в других, незнакомых городах – холодных, белых, странных. В одном сне я занималась любовью с женщиной за стеллажом с одеждой в московском ГУМе. Женщина почувствовала себя плохо, мы поднялись на другой этаж, и я сказала медсестре [3] В советское время в комнате матери и ребенка ГУМа действительно работали дежурные медсестры. – Примеч. пер. : «Ей нужно в больницу». Медсестра ответила: «Хорошо, везите ее туда и скажите, что ей нужен рентген почек и мозга…» А я возразила: «Нет, они не будут делать такое по моей просьбе». Тогда она очень странно посмотрела на меня и сказала: «Конечно, будут». И тут я осознала, что я в России и что лекарства, и медицинское обслуживание, и всё остальное здесь бесплатное.

Сны не приходят больше каждую ночь, но похоже, что они становятся всё глубже и глубже, так что я просыпаюсь не помня содержание, но только зная, что мне снова снилась Россия. На какое-то время в моих снах Россия стала мифическим образом такого социализма, какого пока еще нет ни в одной стране, где я побывала. Обстоятельства жизни в России выглядят в некоторых отношениях совершенно другими, и всё же люди кажутся очень западноевропейскими (даже американскими), разве что не в Ташкенте. А дневные часы в Москве так темны и мрачны.

Перелет до Москвы занял девять часов, и, по моим наблюдениям в самолете, русские в целом так же недружелюбны друг к другу, как и американ/ки, и примерно так же не стремятся помогать.

Там была старая женщина с чудесным морщинистым лицом и голубыми глазами, лет семидесяти, с платком на голове и пальто, свернутым в огромный тюк. В самолете разнообразные тюки с одеждой были у всех, кроме меня. Когда я вышла по трапу в московскую погоду, то поняла почему. Так вот, эта женщина сидела прямо передо мной. Она летела одна и была слишком маленького роста, чтобы положить свой тюк на полку. Она попыталась один раз, второй, и в конце концов я встала и помогла ей. Самолет был набит битком – я никогда раньше не видела на авиарейсах такой давки. Та пожилая женщина обернулась и посмотрела на меня. Было понятно, что она не говорит по-английски: я пробормотала что-то, но не получила ответа. В ее глазах не было никакой злобы. Я подумала в секундном ошеломлении, насколько само собой разумеющимся кажется некоторое напряжение, когда встречаются взглядом Черные и белые американ/ки. Благодарности в ее глазах тоже не было, только что-то вроде простого человеческого отклика на мое существование. А потом, когда она повернулась, чтобы сесть на свое место, на свитере под ее неказистым жакетом я увидела не меньше трех медалей военного вида с шевронами. Медали Героя Республики [4] И описание, и название медалей содержат неточности. Шеврон (англ. chevron ) – это нарукавный знак отличия, Лорд не могла увидеть его на свитере под жакетом своей попутчицы. Награды с названием «Герой Республики» в СССР не было – возможно, речь идет об орденах Героя Социалистического Труда или Трудовой Славы. , как я узнала позже. Их вручают за усердный труд.

Подобное я наблюдала везде: старые люди в России носят на себе печать того, что мне бы хотелось перенять и никогда не утратить, – будничную стойкость и знание своего места на земле, ощущения твердости и надежности.

Я приземлилась 10 сентября примерно в 15:30 по московскому времени и вышла в очень промозглую, привычную серость. Воздух почти ностальгически веял зимой. Деревья были как на День благодарения, а небо – серовато-тыквенного цвета индейки. Я увидела трех высоких женщин с квадратными лицами, они шагали под руку по летному полю, смеясь и шутя. Очевидно, это были работницы, идущие со смены, – в серых комбинезонах и куртках, в фуражках, а в руках они держали бидоны с едой. Они остановились около притормозившего грузовика и принялись стучать в закрытое окно, привлекая внимание женщины-пассажирки полушуткой-полуприветствием в адрес водителя. Тот явно был их приятелем, судя по тому, как все они тыкали друг в дружку пальцами и громко хохотали – на московской летной полосе, в тусклом свете, размахивая бидонами с едой и дурачась.