Александр Балтин - Кривая правда Фамусова. Библиотека журнала «Вторник»

Их можно цитировать целиком – басни Дмитриева: они обладают чрезвычайной ёмкостью и золотой структурой смыслонесущих конструкций.

Они завораживают и по сегодня – мудростью, не так часто встречаемой в нашем мире.

Разумеется, талант поэта не мог быть ограничен только басенным ладом: были популярны его стихотворные сказки; а сила его метафизического голоса наиболее полно прозвучала в одах – «К Волге», «Ермак»…

Тут развернутся стяги классицизма, и тяжеловесность их обещает возвышенность: иначе невозможно…

Однако, думается, вековечные перлы в поэтическом своде Дмитриева – именно басни: чудесные, забавные, актуальные всегда – словно идущие параллельно со временем, вечно двигающимся вперёд…

1

Трепещут лепестки на ветру, переливаются прожилками таких известных смыслов: с которыми ничего не сделать, ибо верны:

Формула точности, и вместе – лёгкости: необыкновенной, пенной, воздушной.

…на имени Пушкина лежит такое количество глянца и елея – имперского, гимназического, академического, советского, антисоветского, анекдотического, школьного, что, кажется, через все эти слои пробраться к живому слову поэта практически невозможно – уже.

Между тем надо просто вслушиваться:

И сам напев утишит душевный раздрай, уврачует раны, наносимые избыточно технологической современностью…

Мороз не стал менее крепким, а солнце не потускнело: ему-то что до человеческого прогресса?

Волшебное поэтическое дыхание ощущается через все дебри сложностей, навороченные последующими веками: волшебное дыхание выси, услышанное и почуянное поэтом, перенесённое в человеческую речь…

…возможно, Пушкин сначала видел свои стихи, как композитор видит музыку, – суммами красивых цветовых наслоений и узоров: там, в недрах себя, в глубинах, о сущности которых сам не знал, – а потом уже проступали слова…

Такие простые, такие знакомые, совершенно особенные, точно наполненные духовным млеком слова, сочетающиеся в строки, знакомые с детства (раньше, по крайней, мере), строки, работающие на осветление пространства который век…

…Лев Толстой писал про стихотворение «Воспоминание»: «Таких много если десять на всех европейских языках написано; а финал его представляется предельно мрачным, донельзя противоречащим и пушкинской лёгкости, и моцартианскому началу».

Страшное совершенство стихов словно расщепляет сознание читающего – но именно в этом совершенстве и есть световая основа, высота, заставляющая видеть себя под таким неприглядным углом, чтобы меняться…

Едет возок, скрипят полозья:

Почему-то кажется – зимой писалось, можно свериться со справочниками, да стоит ли?

Лучше представлять – возок, синеющие отвалы снежного серебра, маленького человека в тяжёлой шубе, задумавшегося о собственных сроках.

Часто задумывался.

Многажды мелькало в стихах: словно проглядывала жуткая тварь между домашними, привычными мыслями…

…несчастный безумец бежит от грозного всадника, чья медь вовсе не предназначалась для того, чтобы сводить кого-то с ума.

Онегин вглядывается в грядущее, которого – ни понять, ни представить; потом, махнув рукой, уходит в вечность: через массу деталей и подробностей, через пресловутый каталог жизни – уходит, чтобы никогда не умереть; да и друг его – несколько нелепый Ленский – всё жив и жив, пока не застрелит его Евгений…

Образы Германии встают: вездесущий и всезнающий, вечно ироничный Мефистофель, впрочем, обозначенный полупрезрительным – бес, потопит корабль, как и было велено.

Финские камни возникнут.

Жарко коснётся души дыхание Корана, чья кропотливая вязь слишком непривычна европейскому сознанию.

У Пушкина оно мешалось – с русским, с любовью – до страсти – к сказкам, былинам, ко всему, что давал предшествовавший ему русский космос.

Дон Гуан проедет по ночному Мадриду, где кружево арабских кварталов таинственно вдвойне; Дон Гуан, рассчитывающий на приключение, а не на визит Каменного гостя.

Рассчитывал ли Пушкин на долгую жизнь?

Если верить русскому провидцу Даниилу Андрееву, смерть его, убийство есть следствие чрезвычайного сопротивления демонических сил силам провиденциальным, пославшим в русскую реальность поэта…

Цепочка кровяных пятен на снегу, плачущий Данзас…

Много лет прошло: совсем чуть-чуть; жарко дышит анчар, всё отравляя…

Надо просто читать.

2

Коды прозы Пушкина – в поэзии: растёт из неё, и строится по своеобразному принципу – будто не фраза, а строка, та же естественность любого поворота, и рифма, мнится, вспыхивает двоением в роскошно отполированном зеркале вечности.

Страшна ли «Пиковая дама»?

В детстве можно испугаться – правда, сегодня вряд ли кто-то будет читать рассказ ребёнку…

Психология даётся своеобразно: тонко просвеченными нитями, намёками – тут ещё нет последовавшего в русской прозе мощного психологического портретирования.

Да в рассказе «Гробовщик» (скажем) оно и невозможно: тут важен сюжет, схема необычности, выход за пределы реальности…

Любовь к отеческим гробам – проступает, искажённая карнавальной стихией.

«Капитанская дочка» разворачивается спокойно: не суля нагромождения, напластования трагедийных ситуаций, и Пугачёв, появляющийся почти в начале, ничем не похож на того, неистового…

Он для Пушкина двойственен: и объект научного исследования, и символ стихии русского бунта – логично избыточного, ибо альфа социальной несправедливости особенно сильно чувствовалась в России.

(Сейчас, впрочем, тоже – хотя декорум сильно изменился.)