Дэн Хили - Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Согласно этой позднесоветской парадигме, пол являлся вневозрастным и вневременным естественным феноменом. История «женского вопроса», который, как утверждалось, был решен путем строительных преобразований и социальной инженерии во время первой пятилетки, представляла собой одно из пространств, в рамках которого могли вестись сдержанные дискуссии относительно социализма и пола до и после большевистской революции 1917 года [27]. Тем не менее в подобной литературе историкам позволялось лишь отстаивать нормы, установленные «зрелым социализмом» и делать это с той же прямотой, с которой это делал В. И. Ленин. Советские историки были приучены рассматривать любой интерес к сексуальности в биографии литературных или культурных деятелей как излишне «сексологический», более достойный внимания врачей, нежели профессиональных историков [28]. Кроме того, советское неприятие и непонимание мужской гомосексуальности невероятно исказило многие биографические исследования там, где русский шовинизм воспринимал факты однополого влечения как угрозу собственному существованию [29]. Советский идеологический пуританизм доходил до того, что биографическая документация, которая могла подорвать миф об универсальной гетеросексуальности и патриотической половой сдержанности, тщательно охранялась и скрывалась [30].

Мало что из опубликованного в западной исторической литературе подвергало сомнению принудительную гетеросексуальность, которая пронизывала советскую мифологию. Попыток систематических дискуссий об однополых отношениях было не так много, и лишь единицы из них оказали серьезное влияние на политическую и социальную историографию. Самые ранние исследования гомосексуальности в России XX столетия ограничивались этнографическими описаниями или полемикой по поводу идеологий, стоявших за сексуальной реформой [31]. Начало научному изучению этой исторической темы положили новаторские литературоведческие и культурологические исследования Саймона Карлинского [32]. В своих статьях 1970–1990-х гг. он обобщил собранный материал, исходя из трактовки советского режима 1920–1930-х годов как тоталитарного. Этот анализ был хорошо принят в посткоммунистической России, где его работы были опубликованы в разных вариантах как в гей-изданиях, так и в широкой прессе [33]. Публикации Карлинского на русском языке представили антигомофобный взгляд на историю – долгожданный и столь необходимый как для лесби- и гей-активистов, так и для более широкой аудитории на постсоветском пространстве. Западные авторы – даже те, кто придерживается противоположных Карлинскому научных взглядов, – опираются на его тексты [34].

Стоит отметить, что исследования советской гомосексуальности Карлинского тем не менее содержат некоторые проблемы для социальных историков, работающих над царским и советским периодами. Его объяснение, в силу каких причин мужеложство было исключено из числа запрещенных законом деяний из Уголовного кодекса РСФСР 1922 и 1926 годов, так же, как и его трактовка политических и медицинских взглядов на однополую любовь в период декриминализации мужеложства в Советском Союзе (в 1922–1933 годах), вынужденно основывались на ограниченном круге опубликованных документов. Его выводы также были продиктованы его подходом, в основе которого лежала тоталитарная парадигма, что умаляло многообразие российских радикальных традиций и революционных утопических мечтаний [35]. Карлинский утверждает, что, отменяя в 1917 году царские уголовные статуты, большевистские лидеры вовсе не задумывали легализации гомосексуальности. По его мнению, декриминализация мужеложства в 1922 году была следствием пренебрежения или недосмотра [36]. Такое прочтение вполне удовлетворяет желание дискредитировать российскую социал-демократию, представляя ее как беззаконную, непродуманную и гомофобную (в анахроничной перспективе). Но оно упускает из виду простую и вполне вероятную истину: большевики очевидным образом старались удалить из книг всякое упоминание о мужеложстве. Трактовка Карлинского либо игнорирует, либо неполно очерчивает медицинский, законодательный и социальный контексты, в рамках которых большевики намеренно предпочли легализовать добровольное мужеложство между взрослыми мужчинами [37].

Карлинский представляет отношение советской медицины к однополой любви исключительно в ключе «болезни». Его самая известная работа дает чрезвычайно ограниченную картину медицинских воззрений, рождая искаженные представления о том, какую цель ставили перед собой врачи и чего они достигали [38]. Начиная с Мишеля Фуко, историки написали ряд работ о развитии медицинских взглядов на однополую любовь, что создало более варьированное понимание этого вопроса. Научные дискурсы снабдили «гомосексуалов» языком и идентичностью, которыми эти «пациенты» часто манипулировали в целях, совершенно противоположных намерениям медицинских экспертов. Многочисленные гомосексуальные борцы за эмансипацию рубежа XIX–XX веков, среди которых были и люди, принадлежавшие научной среде, использовали медицинские теории гомосексуальности в своих целях, чтобы отстоять собственные права [39]. Взгляды на однополую любовь как на болезнь не являлись исключительной прерогативой научного сообщества, действовавшего по указке царя или комиссара, – они также циркулировали и в более широких массах, и последствия их были весьма разнообразны как в царской, так и в революционной России. Недавние исследования дореволюционной медицины помогают понять происхождение взглядов советских врачей на половые «извращения» [40]. Богатая литература, посвященная судебной медицине и психиатрии в царской России, а также еще не изученные уголовные дела позволяют проследить дореволюционные предпосылки разнообразных советских воззрений на «гомосексуальность». Недавние работы по истории советской медицины предоставляют для этого необходимую почву, освещая специфику русского контекста, институциональную среду, а также влияние иностранных ученых и идей [41]. До сталинской рекриминализации мужеложства в 1933 году советский режим допускал многообразие точек зрения по данному вопросу. До этого переломного момента юристы, врачи и марксистские толкователи толерантно относились к одним формам «гомосексуальности», но с опасением – к другим. Большевики выделяли определенные социальные группы (например, служителей Русской православной церкви или мужчин в Средней Азии), которые под влиянием закостенелых обычаев или быта вступали в порицаемые однополые отношения. Одновременно ряд русских медицинских экспертов и некоторые из гомосексуалов интерпретировали риторику сексуальной революции в эмансипаторском ключе [42]. Отношение революционных властей к однополой любви не было ни столь однозначным, ни столь гомофобным, как утверждает Карлинский. Более того, пристальное внимание к этой проблеме важно не только для того, чтобы оценить, пошла ли русская революция на благо «геям», но и для выявления не высказанных большевиками воззрений на гендер и сексуальность. Эти воззрения были инструментами в их арсенале, который использовался для построения социалистического общества.