Дэн Хили - Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Статус Карлинского как одного из ведущих литературоведов и его приверженность к прочтению советского прошлого сквозь призму тоталитаризма предоставили карт-бланш его новаторским статьям о русских гомосексуалах, несмотря на фобию секса, которая характеризовала исследования России и Советского Союза времен холодной войны. Хоть его статьи и выходили в 1970–1980-х годах, социальные историки уже постепенно стали предлагать пересмотреть тоталитарный подход к советской жизни и политике. Они утверждали, что история российского общества при социализме могла бы ответить на многие вопросы об этом режиме, которые в тоталитарной модели или опускались, или напрямую игнорировались ввиду сосредоточенности ее внимания на государстве. Поворот к социальной истории в исследованиях России был отчасти следствием критики, которую в период холодной войны движение новых левых озвучило в адрес сталинизма и западного консерватизма. Также его подпитывали феминистское движение и – в меньшей степени – «сексуальная революция» в индустриальных странах в 1960–1970-х годах. Новые исторические нарративы сосредотачивались на социальных корнях поворота к сталинизму в 1930-х годах, на роли женщин при царском и советском режимах, а также на семье, браке и гетеросексуальности в Восточной Европе и вообще на территории Евразии.

Подход социальных историков к сексуальному и гендерному диссидентству в России до сегодняшнего дня характеризовался или нежеланием заниматься этим вопросом, или представлением, что гомосексуальный опыт в России не отличается от опыта геев в западных обществах. Первая точка зрения необязательно рождена гомофобией. Она скорее отражает рациональную оценку ситуации с нехваткой источников, необходимых для серьезного обсуждения сексуального диссидентства. Хотя Карлинский показал, что в дореволюционном литературном и культурном дискурсе было более чем достаточно материалов об однополой любви, андрогинности и гендерной флюидности, источники по советскому периоду, которые были доступны западным ученым в период до 1991 года, затрагивали эти вопросы намного реже. Центральная партийная и государственная печать чрезвычайно редко касалась таких вопросов. С точки зрения господствующей идеологии проблемы вроде как не существовало. Ревизионистски настроенные историки, писавшие о «сексуальной революции» 1920-х годов, под давлением советской цензуры [43]были вынуждены использовать официальные источники, из которых однополая любовь и гендерная амбивалентность были практически стерты [44]. Таким образом, взгляды историков на сексуальные аспекты русской революции фактически воспроизводили антигомосексуальное умолчание, которое характеризовало бо́льшую часть советского дискурса революционной, сталинской и послесталинской эпох. Большинство новых исторических исследований о сексуальности в ранний советский период показывают, что «половой вопрос» вызывал смущение и неодобрение и даже подвергался нападкам, а при НЭПе служил показателем политической неблагонадежности [45]. Таким образом, западные работы по «половому вопросу» до сих пор оставили неизученным аспект истории, который дал бы понять, являлись ли однополые отношения в революционной России объектом повышенного внимания властей и общества как ключевой аспект конструирования гетеросексуальности в эпоху, когда сексология и теории психоанализа и половых гормонов триумфально шествовали по Европе.

Если ревизионистски настроенные историки и затрагивали тему гомосексуальности, то это обычно происходило в контексте «великого отступления» от ценностей революции, которое, как считалось, сопровождало подъем сталинизма в 1930-е годы [46]. Одним из знаковых моментов этого отступления была произошедшая в 1933–1934 годах рекриминализация мужеложства, хотя источники, освещающие данный эпизод, крайне скудны и ограничиваются скупыми законодательными постановлениями и немногочисленными нападками на гомосексуалов в советской прессе. В таких исследовательских работах запрет мужской гомосексуальности связывался с постановлениями 1936 года, запретившими аборт, поддержавшими материнство и затруднившими развод. Исследователи женского вопроса и семьи убедительно рассуждали, что отход от ранних революционных утопических и антипатриархальных идеалов половой и романтической любви повлек за собой формирование консервативной и ориентированной на семью гетеросексуальности [47]. Эти авторы воспринимали запрет мужской гомосексуальности в 1933–1934 годах как сигнал поворота к традиционным семейным и гендерным отношениям. Они очень мало говорили о месте однополой любви в системе революционных ценностей или в советской повседневной жизни до запрета мужеложства. Таким образом, из их работ складывалось впечатление, что в первые советские годы гомосексуальность в России была составной частью большевистской сексуальной революции, наряду с радикальным брачным законодательством и разрешением абортов. Но молчание самих большевиков на сей счет, как представляется, противоречит такому выводу. Дальнейшие исследования советского регулирования абортов и сексуальной реформы внесли нюансы в видение ревизионистски настроенных историков о том, что эти меры имели эмансипаторский характер [48]. Так, аборт был разрешен в первую очередь из медицинских соображений, хотя женщины и использовали эту процедуру как способ контроля над репродуктивной функцией и возможность стать свободнее [49]. Социальная политика большевиков быстро разочаровала тех, кто ожидал, что она освободит женщину от традиционного неоплачиваемого труда. Радикальное законодательство о разводе, браке и алиментах сделало женщину крайне уязвимой к тому, что от нее может уйти партнер и она будет матерью-одиночкой, – и это в условиях высокого в то время уровня женской безработицы [50]. Барбара Клементс и Элизабет Вуд недавно показали, сколь активно большевики противодействовали феминистским устремлениям. Советские женщины обнаружили, что партия и правящая элита, где доминировали мужчины, не подпускают их к ответственным постам ни в политике, ни в промышленности. Обе авторки подчеркнули, что, вопреки громогласно провозглашенной эмансипации женщин, большевики-мужчины не стремились к мало-мальски систематическому пересмотру своих гендерных предрассудков [51]. Этими же еще не исследованными представлениями о гендере объясняется подчас противоречивый подход, который они проявляли к однополой любви и гендерному диссидентству.

До недавнего времени большинство историков, изучающих Россию, утверждали, что маскулинность является безусловной, естественной, по существу движущей и «активной», обязательно гетеросексуальной и не формируемой политическими, административными или культурными средствами. Такие утверждения превалируют, несмотря на свидетельства о конструировании гендерных ролей, которые накапливались по мере развития академических исследований о русских женщинах. Пока мы еще плохо знаем историю формирования гендера у русских мужчин, хотя недавно некоторыми историками было показано, что восстановление военных структур до и после революционного переворота зависело не только от технических или идеологических новаций, но и от медицинских конструктов маскулинной идентичности [52]. Исследования маскулинности в западных обществах подчеркивают роль политических и дисциплинарных практик в формировании респектабельных или гегемонных мужских идентичностей и указывают на усиление государственной заинтересованности в ограничении и подавлении однополой любви между мужчинами как часть этого процесса [53]. Изучая однополую любовь между мужчинами в революционной России, мы можем перепроверить взаимосвязи между модернизацией маскулинности и «открытием» гомосексуала, выявленные вышеуказанными исследованиями. В то время как русские историки неохотно касались вопроса однополой любви в собственном регионе, эта тема часто привлекала внимание западных ученых (как в академических кругах, так и вне их), занимающихся гей- и лесби-исследованиями. Многие (если не большинство) публикации о советской политике в области гомосексуальности, написанные борцами за освобождение геев и лесбиянок, гей-журналистами, а также авторами, выступающими с квир-позиций, продолжают отталкиваться от идеологии новых левых, вознося хвалы революционному (или ленинскому) социализму, давшему «геям» свободу, и проклиная «дегенеративный» или «бюрократический» сталинизм, вновь отнявший ее [54]. Многие из этих авторов обращаются к данной истории только ради критики коммунистических или социалистических движений в своих странах, не углубляясь в анализ причин, которые привели к таким переменам в русском обществе и культуре [55]. Их знания о данном вопросе основаны на статье фрейдо-марксистского секс-реформатора Вильгельма Райха «Борьба за „новую жизнь“ в Советском Союзе» (1936). Сведения для нее Райх, как предполагается, почерпнул из различных свидетельств о том, что советская власть начала активные репрессии мужчин-гомосексуалов в 1933–1934 годах (свидетельства эти достигали его через третьих лиц) [56]. В 1960-е годы новые левые заинтересовались идеями Райха и вновь привлекли внимание к его работе. Гомосексуальные теоретики из левого движения опирались на нее, чтобы критиковать гомофобию при сталинизме и в европейских компартиях [57]. Помимо статьи Райха, постоянно цитируются официальные документы и словарные статьи о гомосексуальности из трех последовательных изданий Большой советской энциклопедии. Опираясь на эти источники, историки, литературоведы и квир-теоретики стремились разобраться в природе сталинистского похода против гомосексуалов в 1930-х годах [58]. Помимо истории политики, стоящей за секс-реформой в Европе, и нападок гей-активистов на закостенелую гендерную политику традиционных левых на Западе, историки, изучавшие геев и лесбиянок (за исключением Карлинского), мало что писали о сексуальностях в России.