Николай Добролюбов - Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода

Рецензент делает следующее резюме: «Добролюбов прибыл в Турин в то время, когда начинал свою работу первый итальянский парламент, избранный несколькими днями ранее в только что объединенной стране. Он был поражен, когда понял все условия итальянской ситуации: практически неоспоримую диктатуру Кавура и “умеренных” [18] Название политического течения в итальянских государствах в середине XIX в., осуждавшего как радикальные идеи Дж. Мадзини и Дж. Гарибальди, так и их революционные методы борьбы за объединение страны. , ничтожность и непоследовательность оппозиции, а также то, как доминирующая партия проводила выборы и как она осуществляла свое преобладание в парламенте. И наряду с этим – положение страны: проблема гарибальдийцев (ветеранов того времени), ожидания Юга. Быстрый и совершенный анализ, который и сегодня заставляет читать его как свежую и блестящую журналистскую корреспонденцию и в то же время как абсолютно оригинальное историческое откровение. В трудах современных ему итальянцев нет ничего, что могло бы сравниться с этими страницами (курсив наш. – М.Т.)».

Итальянское Рисорджименто, подробно описанное Добролюбовым-публицистом, неожиданно нашло отражение в его творчестве через особую литературную игру – смесь пародии, сатиры, прозрачной мистификации. Склонный к псевдонимам, как и из-за цензурных прещений, так и согласно литературной моде (Козьма Прутков!), Добролюбов охотно обращается к ономастическим личинам – так, очерк «Два графа» был подписан именем Кондратия Щелухина (впрочем, в данном случае, это было вынужденным приемом, так как в целом этот достаточно серьезный текст во избежание проблем с цензурой был отправлен не в «Современник», а в его сатирическое приложение «Свисток», получив там соответствующий атрибут, авторство «Кондратия Шелухина»). Добролюбов развивает игру с этой личиной: в своем репортаже «Из Турина» он ссылается на текст «своего друга Кондратия Шелухина».

Апогея игра достигает в необыкновенной для европейской литературы поэзии некоего барда Якова Хама (явный перевертыш фамилии Хомякова = Хам, Яков), написанных на «австрийском языке», как указывалось в «Свистке». Это ссылка на не существующий язык сразу вовлекала читателя в атмосферу иронического саморазоблачения, усиленную также и именем «переводчика» с австрийского – Конрад Лилиеншвагер: тут Добролюбов отсылал читателя к второстепенному, но весьма плодовитому поэту Михаилу Розенгейму, типичному представителю либеральной поэзии 1860-х гг.: вместо роз — лилии, вместо дяди (нем.: Oheim) – зять (Schwager). Реальный Розенгейм, наряду с вымышленным Лилиеншвагером, присутствовал и в редакционной преамбуле, написанной всё тем же Добролюбовым.

Архиреакционный австриец Яков Хам дважды появляется в «Свистке» – первый раз сразу после окончания очередного этапа Рисорджименто, который в итальянской историографии называют Второй войной за независимость Италии. Эти четыре стихотворения, вероятно, написаны залпом, так как имеют хорошо продуманную драматургию и отражают «четыре фазиса» (выражение из преамбулы) той войны: 1) изменение баланса сил на Апеннинском полуострове спустя сорок лет после Венского конгресса, вызванного ростом патриотического движения итальянцев («неблагодарного народа», согласно поэту); 2) альянс Пьемонта и Франции, с соответствующим напряжением между Австрией и Францией («страной разврата, отчизной бунтов и крамол»); 3) выступление в итальянские земли австрийского войска, воодушевленного воспоминаниями о победах в предыдущем походе 1848 г., в Первую войну за независимость Италии; 4) бесславное окончание новой войны для австрийцев, теперь неуклюже маскирующихся под миротворцев.

Второй цикл стихов Якова Хама – исключительно неаполитанский: в нем бард восхищается косностью и реакционностью неаполитанских Бурбонов, их решительностью при подавлении народных выступлений на Сицилии (это перекликается с темой очерка «Непостижимая странность», где антибурбонская критика дана прямо в лоб), славит половинчатые и запоздалые реформы короля Франциска II и обличает флибустьера Гарибальди. В этой части неаполитанского цикла литературная игра неожиданно усложняется, приобретая новые гротескные грани – австрийский менестрель вдруг слагает оду в честь «демона отваги, грозного воителя», то есть того же Гарибальди, – с тем, чтобы вскоре раскаяться в своем ослеплении и вновь восславить Франциска. Думается, что и эти семь неаполитанских стихотворений написаны единовременно, а даты под ними автор ставил вымышленные, стараясь согласовать их с упомянутыми историческими фактами.

В пару к австрийскому мракобесу Добролюбов создал образ «благонамеренного француза», с псевдонимом Станислав де Канард. И здесь перед нами – ономастическая игра с саморазоблачением, так как для русского читателя той эпохи, владевшего французским, фамилия Канард была «прозрачной», ибо обозначала «утку», в том числе и газетную. В данном тексте публицистика автора уходит за границы Апеннинского полуострова: он разоблачает корыстные намерения т. н. Второй Французской империи, связанной с именем «императора французов» Наполеона III. Пародийное письмо де Канарда имеет подзаголовок: «О необходимости посылки французских войск в Рим и далее для восстановления порядка в Италии». Добролюбов оказался провидцем: если его «благонамеренный француз» в конце 1860 г. только размышлял о желательности экспедиции французской армии в Италию против тамошней революционной гидры, то спустя семь лет именно это и произошло: в 1867 г. Наполеон III действительно выслал на Апеннины войско, разбившее гарибальдийцев в битве под Ментаной. Несмотря на сложные отношения императора с Ватиканом, именно французский гарнизон поддерживал престол папы Римского, и лишь поражение Франции от Пруссии в 1870 г. позволило савойскому королю полноценно завершить Рисорджименто, заняв Рим.

В «письме» де Канарда автор остроумно применяет интересный трюк: расставляет, якобы в переводном тексте, французские слова, «отсылая» к первоисточнику.

Российское правительство настороженно относилось к Рисорджименто, радикально менявшему геополитическую карту Европу. Даже изменение статуса Виктора-Эммануила II, ставшего из савойского монарха итальянским, поначалу в Петербурге воспринималось отрицательно – что говорить о флибустьере Гарибальди? Непосредственное участие россиян в гарибальдийском движении никоим образом не допускалось, и Добролюбов в своих публикациях не упоминает о соотечественниках, участниках Рисорджименто.