Наталья Федотова - Время несбывшихся надежд

Но ведь были и такие, кто не хотел раскрываться?

М. Б.:Конечно. Одни боялись сказать, что на самом деле думают, другие – выдать свое истинное «я». Это от внутренней несвободы. Но ведь они соглашались на интервью! А я всегда предупреждала: говорить будем обо всем!

Еще публичные люди часто не хотят показать, что они обычные – живые мужчины и женщины. Когда я разговаривала с Валерой Дайнеко, «Песняром» нашим, он был в домашнем. Достаю фотоаппарат, а он прикрылся подушкой – красивенькой такой. Говорит: «Фотографируй меня до сих пор, а то я поправился». Я ему: «Ну и что? Неужели ты не понимаешь, чем проще и обыкновеннее будешь, тем людям приятней. Твоим зрителям понравится, что вот сейчас на этом диване ты не стараешься казаться лучше, чем есть. Лучше, чем они». Он так и не согласился. Но рассказчик оказался хороший! Закончили мы беседу за столом (в интервью этот эпизод не попал – опять же по настоянию хозяина). Как правило, я приходила на час-два, а говорили в среднем часов по пять и больше. Собеседник через два часа только во вкус входил! Отменялись совещания, переносились мероприятия. Ни разу никто мне не сказал: все, ваше время истекло. И так было практически со всеми – люди сначала теряются, не очень понимают, почему ты у них, к примеру, о чем-то неконкретном спрашиваешь. А потому, что это самое важное: о чем они думают, эти медиа-персоны. И никто меня не переубедит, что это неправильно. Нет ничего важнее того, что происходит в мозгу у человека, на которого смотрит народ.

Но у человека должно быть личное пространство, куда журналистам вход закрыт…

М. Б.:Если от человека зависит качество жизни хотя бы сотни людей, если ты публичное лицо и подаешь моральный пример, если ты кумир на сцене – будь готов соответствовать. Ну, или будь готов ответить на вопросы. Я ж не спрашиваю, какого цвета у тебя трусы! Ведь что такое моральный авторитет? Когда люди слушали по телевизору выступление, скажем, академика Лихачева, они пусть на микрон, но подтягивались до его уровня. Невозможно не подтянуться. Когда умнейшие Алла Демидова или Ирина Хакамада рассказывают о своей жизни, люди невольно проникаются доверием и проводят параллель со своей ситуацией. Чему-то учатся, сами того не замечая, находят ответы. Если писатель, поэт, политик разговаривает в газете так, что читатель чувствует себя где-то рядом, с краешку присевшим, если он ощущает, что собеседник его уважает, отвечая на вопросы искренне или хотя бы честно признается, что не может ответить, – это дорогого стоит. С людьми надо говорить на равных. Но у нас этого пока никто из медиа-персон так и не понял. Ну, или поняли единицы. Это транспонируется и на жизнь. Они там, в кабинетах, не для нас сидят. Поэтому народ и не избалован уважением чиновников или политиков к себе. Поэтому они могут сегодня позволить себе говорить журналистам: вы не из государственной газеты, подите вон! Это создает модель поведения во всех сферах. Я недавно смотрела спектакль Гришковца «ОдноврЕмЕнно». Два часа монолог без перерыва, обыденные истории, исполненные такой философии, что диву даешься. Я даже за кофе ни разу не сбегала. Он говорит о таких простых вещах, о которых и не приято говорить – вроде потому, что это ж ерунда. Он говорит о том, что все мы живем и делаем одни и те же вещи повседневно. И одновременно миллионы людей делают одно и то же. В этот самый момент летят куда-то в самолетах. Чешут репу, сидя в кабинетах. Будь ты министр, Путин, Лукашенко, кто угодно, ты – обыкновенный человек. У тебя тоже бывает дырка в носке. Почему ты там, наверху? Что ты там делаешь? Для кого? Это ерундовые вопросы? Так ответь! Но… в каком-то смысле дать понять, что ты просто дядька, а не небожитель, – опасно.

Неужели все Ваши визави заранее были согласны на такие саморазоблачительные интервью?

М. Б.:Почему саморазоблачительные? Просто искренние. И у всех была возможность вычитать материал: поправить или дописать, если что забыл сказать. Многие и не хотели вычитывать. Не позволяла я только выбрасывать мои вопросы. А в остальном: не хочешь отвечать – так и скажи: «не хочу», и это тоже будет ответ. Или объясни причину нежелания говорить, предупредив, что это «не для прессы» – ужасно не люблю эту фразу, но она имеет право на существование. Если ты политик и не хочешь говорить, чем конкретно занимался последние 5 лет, то извини. Но если вопрос затрагивает личные моменты – тема сразу закрывается. После выхода интервью со Светланой Алексиевич у меня была запланирована встреча с Виктором Манаевым, актером Купаловского театра. Я к нему заранее пришла в театр, и он начал со мной разговаривать так: «А Вы спектакли все мои смотрели?» А мне было бы уже достаточно одного спектакля «Арт». Я считаю, что не должна знать про творчество абсолютно все и разговаривать только про спектакли. Я зритель, а не критик. И люди, для которых я пишу, не критики. Говорю Манаеву: «Я не про спектакли хочу писать. Я хочу писать про Вас: кто Вы такой, Виктор Манаев». Он поначалу согласился. Но после выхода интервью с Алексиевич в «Свободных новостях» позвонил и сказал, что к такой степени откровенности не готов. И я уважаю его за это. Он поступил честно.

А бывало так, что Вам сразу отказывали в интервью, и Вы жалеете об этом?

М. Б.:Отказал Кебич, и я жалею, конечно же. Я бы у него спросила, зачем в 1994 году, накануне дня голосования в первом туре президентских выборов, на телевидении вместо ожидаемого футбола поставили длиннющий сюжет о том, как он по церкви ходит. Я помню, все были возмущены. Люди ждали футбол, а тут это… Это грубая ошибка имиджмейкера, если таковой был. Отказал Иван Шамякин – посмеялся в ответ на предложение пообщаться и сказал, что лучше останется моим читателем, чем подопытным. Тоже жаль. Я бы его расспросила про то, как ему жилось в условиях соцреализма. Мне его книги нравятся. Они действительно реалистичны. Хоть и пропитаны (в духе времени) фразочками про Славу КПСС и ее благородную роль. Это (про КПСС) все понятно – я бы его не упрекала. Недавно, оказавшись в своей деревне без телевизора и интернета, я с удовольствием перечитала найденные в сарае «Атланты и Карыятыды». Это точный срез времени. Очень интересно было узнать: как писалось в то время? И почему сейчас не пишется писателям? Давно ж не пишут!

Отказал мне и Василь Быков. Это было после скандального съезда белорусских писателей, на котором переизбирали Некляева. Противоборствующие писательские стороны ждали послания Быкова (он был на тот момент в Чехии). И «наши» и «ваши» ждали факса – слово Быкова как благословение. Кто его озвучит, тот и помазанник! Я хотела спросить, знает ли писатель о том, что на родине за его имя (в тот момент) уже идет чуть ли не борьба – его имя уже как печать, как флаг, как икона – кого благословит, тот и на коне. Что он об этом думает? Нужен отечеству такой пророк? Что-то в этом роде я ему написала. Из пражской редакции «Свободы» ему мою просьбу передали, но он не захотел со мной говорить про это. Сейчас я не жалею, потому что тогда его уже не надо было трогать. Никакими вопросами. Я непременно пожалела бы об этом разговоре. Кто я и кто он? Титенков [Иван Иванович работал управляющим делами президента Республики Беларусь с 1994 по 1999-й годы] еще отказался (с воплями) – ну тут без комментариев. Жаль, конечно, – такой персонаж. А совсем недавно меня вытурил Шушкевич. Тоже не жалею. Случилось так. Накануне 20-летия развала СССР с ним хотели записать интервью журналисты с телеканала «Russia Today». Не могли дозвониться. Вышли на меня. Я его нашла: так, мол, и так. Он согласился, назначил время. Я привела ребят к нему домой и осталась со съемочной группой – решила заодно и сама сделать с ним интервью. Пока он разговаривал с российскими журналистами, мы на кухне с его женой пили чай. Ирина мне нарассказывала столько интересного! Я чуть с ума не сошла от горя, что у меня диктофон не включен! Но не извлекать же аппаратуру посреди задушевной беседы! Часа через два, когда телевизионщики закончили, Шушкевич появился в дверях кухни «по мою душу». «Ну что, Станислав Станиславович, – начала я, – мне Ваша жена столько рассказала, что я уже могу писать материал!» Я пошутила. Глупо и неосторожно. И он изменился в лице. Ему не понравилось, что мы с его женой не просто пили чай, а судачили. Я ляпнула совершеннейшую дурь, мне не нужно было ничего говорить. Нужно было потом аккуратно использовать сказанное Ириной в разговоре с ним. Шушкевич, еле сдерживаясь, все же повел меня в кабинет. Для затравки я задала свой любимый совершенно банальный вопрос: «Вы только раз рассказывали про Советский Союз и его кончину, но скажите, о чем Вы думали в тот момент?» И он взвился: «Что ты задаешь дебильные вопросы?! Сколько можно?! Или ты задаешь нормальные вопросы, или уходишь!» Я уже видела, что разговора не выйдет. Встала: «Ну, как хотите». И пошла в прихожую. Было заметно, что он растерялся. Но не остановил. И я ушла. Остался очень неприятный осадок. Из-за того, что не смогла «вырулить» разговор. Не захотела почему-то. Может, из-за того, что совершила грубую ошибку. Это был просто непрофессионализм.