Герман Кричевский - Всего понемногу

Мы жили на втором этаже дома, что стоял напротив школы, в очень большой коммунальной квартире, где было тринадцать комнат, и в каждой – по семье. В нашей общей квартире было два туалета, совмещенных с ванными, две кухни, две каморки при кухнях (в старые времена в них жила прислуга) и длинный-предлинный коридор, по которому можно было бегать спринтерские дистанции, можно было кататься на велосипеде, играть в футбол, в хоккей, в жмурки и т. д. Более подробно про житие этой «хорошей» квартиры напишу потом. Наша семья занимала одну 30-ти метровую комнату особого расположения. Особенность ее заключалась в том, что она была крайней, и это значило, что одна ее стена была наружной и глухой, то есть без окон. Другая особенность комнаты состояла в том, что она располагалась над очень узкой аркой (чуть шире нашей комнаты), соединяющей переулок Стопани с нашим двором, из которого, как я уже писал, был выход на улицу Кирова. Для знающих эти хитрости местных пацанов, бандитов и других подозрительных личностей можно было воспользоваться этим проходом и легко убежать от преследователей, тем более, что через «черные» входы дома № 3/1 можно было попасть и на другую улицу, в бывший Большевистский переулок.

Все эти ходы-выходы, а также подобные им в ближайших домах по соседским переулкам и улицам я знал гораздо лучше, чем таблицу умножения и правила грамматики, и пользовался этими знаниями каждый день, особенно после войны. Вернемся к арке под нашей комнатой. Эта особенность нашей комнаты, в которой из четырех стен две были наружные: одна – глухая, а другая, с окном во двор и холодным полом над аркой, делали ее, ну, очень холодной, особенно в зимнее время, когда не топили. Во время войны посреди этой московской комнаты с паркетным полом стояла печка буржуйка, высунув трубу в одно окно. Здесь было так холодно, что можно было просто околеть, но я только болел, хотя и довольно часто. Как мой папочка мог согласиться на такую «замечательную» жилплощадь? По своему статусу он мог выбрать жилье менее опасное для здоровья своей жены Маруси и будущих сыновей, но он был бессребреник и не смешивал работу и быт.

В этой комнате я жил вместе с мамой, братом Ильей, который был старше меня на шесть лет и папой. Папа бывал с нами не так уж часто, его регулярно командировали в различные рыбодобывающие районы с пресными и солеными водоемами на «рыбалку» – организовывать добычу рыбы для голодного населения страны. Дома это называлось «папа поехал на путину (слава богу, не на путану). Уже потом, когда я стал много старше, я узнал, что путины бывают разные: осенняя и весенняя, и что связано это с биологическими циклами рыб. У путан же, в отличие от рыб, все замечательное, слава богу, происходит круглый год. Из-за этих путин, продолжавшихся по два-три месяца, то на Дальнем Востоке, то на Черном море, то на Кубани, то на Дону и не разу на Москве-реке, я видел папу очень редко и, если честно, то в довоенные годы почти совсем его не помню. От брата я слышал, что он строгий и очень занятой. Все знания и воспоминания о папе довоенном остались только у моего брата. Я же гораздо лучше узнал и оценил его, будучи уже совсем взрослым и семейным, когда отец ушел на пенсию.

Так вот, одно окно нашей комнаты выходило во двор и из него очень хорошо были видны окна и классы нашей школы, мой в том числе. Видны были дети: мальчики и девочки (до войны еще не ввели раздельное образование, черт бы побрал этого реформатора! Мы знаем его имя), видны были и учителя в классах.

Пожалуй, это практически все, что я помню о школе, в которую отходил целый год первого класса и закончил его за месяц до начала войны. Что я учил в первом классе, кто учил меня и моих одноклассников – я ничего этого не помню. Из ребят помню только Володю Сапожникова, но его я очень хорошо знал и вне школы. Нет, один эпизод моей первой и провальной попытки заинтересовать собой даму, одноклассницу-первоклассницу, все-таки помню. За каждой партой нас сидело по двое. Кто сидел рядом со мной целый учебный год не помню, то ли мальчик, то ли девочка. Впереди меня сидела девочка с косой (уже звучит зловеще); она мне нравилась. Меня очень привлекала и возбуждала ее русая коса. Кажется, или просто хочется, чтобы коса была именно русая; время от времени я дергал ее за косу, выражая тем самым свои рано (пожалуй, нормально) возникшие эротические желания. Представляете, как это ей осточертело? Удивительно, почему то, что произошло в один из дней, не произошло раньше. Когда моей воображаемой даме сердца это, наконец, надоело (какое терпение!), она обмакнула металлическое перо своей ручки в чернильницу-непроливайку, вмонтированную в переднюю часть парты, и с силой всадила ее мне в правую руку, – ту самую, которой я каждый день дергал ее за косу. Всадила настолько глубоко, что я с трудом выдернул ее. Фонтан крови брызнул из раны и напугал ее, учительницу и меня. Инстинктивно я зажал рану, а учительница просто послала меня в медицинский кабинет. Рану зашили, руку перебинтовали, и я вернулся в класс. А в память об этой кровавой и неразделенной любви остался шрамик на внутренней стороне моей правой руки, посередине между кистью и локтем. Кто хочет проверить, спешите, пока это можно сделать. Нет, чтобы запомнить что-то связанное с уровнем образования в довоенной начальной школе!

А вот еще одно воспоминание про первую (или не первую) волну полового созревания. Еще до окончания мною первого класса в 1941 году в Москве началась подготовка к войне, и одним из элементов этой подготовки было рытье укрытий в некоторых дворах и скверах на случай бомбежек, так называемых «щелей». Точно не помню (точно ничего не помню), – может, это было уже после объявления войны. Напротив нашего дома по переулку Стопани был маленький скверик. Сейчас он отошел к Швейцарскому посольству, а раньше там было 66-е отделение милиции. Так вот, в этом скверике вырыли «щель» [1] Название странное… Видимо, во время бомбежки люди должны были набиваться в эту щель, как тараканы. Поэтому – «щель». глубиной почти в рост человека, длиной в 8–10 метров. Кое-где сверху у него было укрытие. У меня был друг, одноклассник Володя Сапожников, сын рабочего аристократа, мастера на все руки.

Так вот, у сына потомственного пролетария, как и у меня, сына советского служащего, проснулся «основной инстинкт» – интерес к девочкам. И мы с ним задумали акцию группового детского «секса», задумали и успешно выполнили. Но не пугайтесь, ничего серьезного не было. В соседнем доме № 3/1 по переулку Стопани жили две девочки, сестры-близнецы из хорошей, интеллигентной еврейской семьи. Мне сейчас кажется, а тогда казалось еще больше, что были они хорошенькими. Мы с Володей задумали их соблазнить. Для этого мы собрали дефицитные школьные принадлежности: цветные карандаши, ластики, разные перышки для перьевой ручки (рондо, 36 и другие) и пригласили близняшек спуститься с нами в «щель». Девочки не отказались. Все вчетвером мы спустились в укрытие, показали им собранные для них дары и предложили им в обмен на наши подношения раздеться, показать свои прелести, которые мы до этого никогда не видели, и даже чуть-чуть их потрогать. Было тепло, значит, май-июнь сорок первого перед войной. Сестренки из хорошей еврейской семьи на наше предложение согласились. Вопрос! С их стороны это тоже было проявлением эротизма по Фрейду? Или чистая материальная заинтересованность (карандашики и т. д.)? А может быть, и то и другое, т. е. сочетание приятного с полезным? Налицо две модели поведения и взаимоотношения полов: мальчики – будущие мужчины готовы оплатить свое удовольствие; девочки – будущие женщины готовы доставить удовольствие и себе и партнеру, и вместе с этим не против получить за это вознаграждение. Вопросов истинной любви, в которую поверил позже, я здесь не касаюсь. На этот раз опыт общения с противоположным полом оказался положительным. Следующие разы произошли уже в эвакуации, про которую очень подробно писал брат Илья, а я только добавлю что-то свое личное.