Сергей Городецкий - Письма времени

В последнем письме к Б.П., датированном сентябрем 1973 года, она пишет: «Ну что ж, пора кланяться. Не хочу Вас особенно затруднять. Живите. Черкните, когда придет такое настроение. Благодарю за соучастие. Все готово».

Впоследствии я узнал, что Таня умерла в конце апреля 1974 года. Борис Павлович ушел из жизни в начале июня 1974 года.

Несколько слов в этой книге и от лица жены Б.П., Антонины Николаевны Мугго-Городецкой, в молодости – актрисы, смолянки (Смольный Институт Благородных девиц), верного друга Б.П., которому она была верна до конца жизни. Ее дневники – записки молодой девушки, оказавшейся в революционной России в Петербурге в начале века. Вот строки из письма ее подруги детства: «…мне сейчас вспоминаются горы хлеба в нашей темной комнате, дежурные, которые раздавали этот хлеб патрулям и красноармейцам ночью. Вспоминается, как мы бежали к Зимнему, и матросы прогнали нас… …каждый октябрь я вспоминаю нашу жизнь в Петрограде, и Вас, такую тоненькую, восторженную девочку, каждый раз что-то интересное рассказывали Вы, и все вместе мы без конца чему-то смеялись или улыбались. Улыбнитесь и сейчас, читая мои строки и вспоминая нашу молодость и наших друзей и подруг того далекого прошлого…»

Письма, документы периода 1938—45 годов. Реализм этих писем ярко отражает действительное положение вещей в то время, чувства людей, их способность и неспособность выжить и победить не только над врагом, но и над самим собой.

Я не литератор. В свое время мне казалось, что с помощью математики и физики, а не литературы, которая окружала меня всю жизнь, мне удастся понять смысл сущего. Однако, есть то, что нельзя оставить в «бессловесном рабстве».

Я составлял эту книгу, руководствуясь больше моим сердцем, чем умом. Здесь все документально, люди реальны, чувства истинны. В сущности, это исповедь тех людей, кто волею судеб оказались в разных временах и разных местах, но связанных между собою одним и тем же мироощущением.

Вот еще несколько строк из Таниных писем: «Не умозаключайте по сей отрывочности об отсутствии каких-нибудь конструктивизмов. Дело не в том. Меня травмируют разные разности и как-то отвращают от той импозантной внутренней респектабельности, комфортности, которая служит основой для построений». Эта цитата, возможно, относится ко всей книге целиком. «Это не особенно трудно находить опосредования, связки, лигатурки. Но к чему они? Я могу быть не права. Дело не в том. Но за этим всем стоит странное сознание, что Вы поймете, как бы там ни было. И что история с верблюдом и игольным ушком не такая уж вопиющая ложь (вопрос аспекта). А писать пространно, связно, монотонно и без грамматических ошибок – скучно и вообще невыносимо».

Я не раз возвращался к этой рукописи, пытаясь что-то сократить, переделать, дополнить. Мне это плохо удавалось и здесь я публикую лишь часть ее. Однако это никак не изменило ее сути. Собственно, книга эта не о судьбе Б.П., не о судьбе Тани и других. Это – о времени, о смысле жизни и об отсутствии его, о взлетах и падениях – спираль, по которой движемся мы, о жизни и о смерти, о преодолении – узкие врата, в которые трудно войти, но легко выходить из них. «Есть вещи, которые нам никогда не дано будет осознать и о которых нам дано будет только догадываться».

Я родился и вырос в Ленинграде. Я обитался подростком в подворотнях Петроградской стороны в начале шестидесятых, гонял голубей на охтинских окраинах в конце шестидесятых – начале семидесятых. Я помню застрявшие в грязи деревянные мостки вместо тротуаров на окраине Ленинграда, почерневшие от сырости деревянные дома с покосившимися дровяными сараями, что, впрочем, существует и сейчас в больших и малых городах бесконечной России. Я помню неизменных старух в черных платках, ползущих на обедню и заутреню и по любой другой причине в маленькую белую церковь при Охтинском кладбище. Каждодневная сумасшедшая то надрывно, то тихо, но безостановочно говорящая в уступчивый воздух с тем, кто неизменно следует рядом с ней по левую руку и которого не видит никто, кроме нее самой и старухи, монотонно ведущей убогую. А над ними в серо-голубом аквамарине стремительно меняет направление полета белая стая гонимых голубей, устремленная к последнему кругу – снизиться и сесть на четырехопорное гнездо, обитое ржавым железом, с фигурой человека-гонителя на пьедестале. Удлиненный перезвон колоколов возвещает о приближении Пасхи. Окаменевшие цветные яйца с будущими рептилиями внутри тихо лежат на могильных холмах, освещенных теплыми тающими лампадками. Обгорелое облако снижается за деревья с набухающими почками. Улетающие на север вороны чернеют в ветвях деревьев, качаются в такт коротким заклинаниям, оттягивая приближение весны. На город спускается вечер.

И то, чего я не знал, но слишком хорошо представлял себе: В конце зимы 1916 года в темноте, подсвеченной желтыми электрическими фонарями, вдоль чугунной решетки Таврического сада идет хорошо одетая, небольшого роста девушка с пышными волосами, упрямо выбивающимися из-под незимней шляпки и не подозревающая, впрочем, еще о том, что уже лежит в обитом красным бархатом гробу ее первый муж, не знает она и о старшей своей дочери, тихо спивающейся в автомобильных джунглях Венесуэлы и о любимом внуке, мирно спящем в колыбели среди сибирской тайги, и о том, что существует уже, как существует в ночи утренний рассвет, большая и светлая любовь, которая уже ждет ее, чтобы захватить все ее существо и остаться с ней навсегда…

Некий общий дух связывает тех, кто родился и вырос в Петербурге, независимо от времени. Дух свободы, и независимости, и безысходности. И многое другое.

Воспоминания детства: Механическая молочница в витрине молочного магазина на Кировском проспекте наливает молоко в кружку и выпивает его, процесс повторяется весь день, а может быть, и ночь. Она не может утолить жажды. В рыбном магазине на Скороходовой, напротив нашей парадной в громадном мраморном аквариуме плавают живые рыбы, а на дне настороженно лежит большой усатый сом. Продавец вылавливает рыбу сачком, отвешивает хозяйкам, стрелка на весах неспокойно дрожит. На углу в гастрономическом магазине продаются мною любимый датский сыр и розовая аккуратно нарезанная ветчина. В конфетном отделе на витрине помещаются шоколадные скульптуры медведей. Курсанты маршируют из ворот училища, синие поливальные машины делают город чистым.

Мне повезло. Повезло в том, что я остался жив. Зачем Бог хранил меня, когда я тонул в Финском заливе, когда меня вместе с мотоциклом вытаскивали из-под колес грузовика, я не сломал ни одной кости после бесчисленных падений на ленинградском мототреке. Я не спился до конца… Я бродил двенадцатилетним мальчишкой в августе шестьдесят восьмого по узким улицам старого Стокгольма, как раз в то время, когда советские танки крушили асфальт на улицах Праги. Полицейское оцепление вокруг «Надежды Крупской», с борта которой через пролив видно, как в вечерних сумерках медленно вращается разноцветно светящееся колесо обозрения в Скансене. Портовые краны, нефтяные разводы на невской воде. Возвращение в Россию.