Сергей Городецкий - Письма времени

В последний день он был в городе один. Ему хотелось еще раз побродить по узеньким улочкам старого Стокгольма. Недалеко от Королевского Дворца у входа в собор немолодая женщина продавала белые как бы мраморные крестики с серебряным Христом, распятым на них. Мальчишка вошел вовнутрь. Полумрак. Деревянные скамьи, проход между ними. Лицом к алтарю стоял мужчина. Голова его была опущена. Еще несколько человек, видимо, туристы, осматривали помещение, каждое слово и шаг гулко отдавались в каменной тишине, уносясь куда-то вверх. Было здесь неуютно, холодно, каменно. Он вышел на улицу в теплый августовский вечер. У женщины, которая продавала крестики, он купил один – самый маленький.

По дороге к метро ему повстречался тот самый швед, который был тогда на пароходе. Он шел быстро, лицо его выражало сосредоточенность в себе. Наверное, он уже не помнил и кино про пионеров, и красивую женщину в танцевальном зале.

Ехали в порт. И вместе с надвигающимся фиолетовым небом надвигалось и росло тяжелое чувство, хотя уезжать всегда легче, чем оставаться. Почти стемнело, лишь алела узкая полоска там, на западе, куда ушло солнце.

Таможня в вещах не рылась, даже не открыла и не смотрела их. Причал был огражден. Толпа демонстрантов с плакатами «Советы, вон из Праги» была отделена от корабля кордоном полиции. Дедушка с трудом пробился к борту, чтобы в последний раз увидеть дочь и внуков. Но из-за своего слабого зрения он не мог разглядеть дочь и внуков, хотя те кричали и махали руками.

Он тоже кричал, звал ее, был неестественно возбужден. Мальчику вдруг стало неловко и он одернул его:

– Да не ори ты!

И тот вдруг поник, опустился, обмяк. Он уже не кричал, лишь слабо махал рукой.

А город разноцветно сиял огнями. Напротив через пролив медленно вращалось гигантское колесо обозрения в Скансене. Пароход медленно отходил. Его оттягивал разноцветный буксирчик. Дедушка сидел на скамейке у стенки на передней палубе. Он был бледен, или так казалось в сумерках приближающейся ночи, не говорил ничего, смотрел невидящими глазами на удаляющийся светящийся город и думал о чем-то своем…

На следующий день было только море. Пустое серое море. Пароход был все тот же. Вечером в зале опять играл все тот же ансамбль. Не хватало пианиста и басиста. Та самая красивая женщина не танцевала. Она сидела на приступке у входа с распущенными волосами и в стоптанных туфлях без чулок.

Утро. Осень. Доки. Портовые краны. Солнце сквозь туман. Ленинград.

В ту осень, гуляя у Петропавловской крепости, он шел и оглядывался на лежащий на асфальте ярко-зеленый лист на фоне разбросанных по земле желтых листьев, и думалось ему: «Вот этот момент еще не ушел». Как будто оглядываясь и смотря на удаляющийся лист, он возвращался в то, уже прошедшее время. Когда смотрел вперед и не думал об этом листе, казалось – там будущее, оно уже наступило, прошлое навсегда ушло. Но что-то заставляло его оглянуться, и опять вдалеке все так же лежал этот зеленый лист, и был тот же самый момент, когда он в первый раз видел его. И оказывалось, что прошлое продолжалось.

⠀ ⠀

Несколько пожелтевших тетрадных листков. Записи начинаются и кончаются на полуслове.

…назначили в другой полк, и они уехали в город Моршанск. Этим, как говорила мать, связь со всеми родными отца была прервана, так как отцу, по его роду службы, приходилось все время ездить. Он был на Турецкой войне, был ранен под Кюстенжи и там, в болотах и на холоде, потерял совершенно свое здоровье. Его я помню уже больным, бледным и худым. Полк его тогда стоял в Польше. Мы жили в Варшаве, Люблине и Коломе, где я и начала учиться в подготовительном классе местной гимназии. Но опять был переезд. Мы переехали в местечко Пяски. Вот это я уже хорошо помню. Маленькое местечко, крайне грязное, населенное исключительно еврейским населением. Помню были там очень вкусные булки – халы, горячие, которые еврейки пекли дома у себя, а потом разносили по домам. Нас к тому времени было уже трое: я – семи с половиной лет, сестра Вера двух лет и маленькая Зина одного года. Помещение у нас было маленькое в три комнаты (квартиры военным тогда отводили казенные).

Вот как-то вечером приехал из похода отец, совершенно больной и привез нас всем подарки. Мне – серую шубку с серым барашком, Вере – голубую с белым, Зине – все белое. А для матери красивую серую фланель с голубыми полосами (она сбереглась у меня, и я, выходя замуж, сшила из нее платье). Все это было привезено из Лодзи. Это был как раз 1883 год.

Итак, отец приехал больной. Сказал: «Это вам уже, видно, в последний раз». И действительно он больше не встал. Помню было много докторов, много военных, очень много на столах лекарств, но все напрасно.

Помню, как нас, всех трех поставили около кровати умирающего отца, помню, как он гладил нас по головам. Нас увели спать, а утром его не стало. Мать, конечно, была в страшном горе и потеряла совершенно голову, так как осталась одна с троими малолетками на чужой стороне, никому не нужная, без всяких средств к существованию. Отца хоронить в Пясках было нельзя, так как там не было церкви, и его на лошадях перевезли в Красностав, где и похоронили на русском кладбище, в большой братской могиле, где хоронили всех русских военных.

Через несколько дней мать, там же в Красноставе наняла одну небольшую комнату, где мы и поселились. Отец умер, и теперь, не то что тогда, у одинокой женщины с троими детьми не было на чужой стороне никого из близких людей. По распоряжению командира полка наши вещи из Пясков в Красностав перевезли на полковых лошадях. Но когда все это пришло на место к нам, то было поломано, помято. Помню швейная машинка и самовар были превращены в лепешки, стулья поломаны.

Когда все привезли, с матерью сделался сильный припадок, она плакала и говорила: «Вот, нет отца, нет защиты, при нем бы, конечно, так не делали». Но никто о нас не заботился, мы были одиноки. Вскоре нас опять постигло несчастье: мы, все трое, заболели корью. Маленькая Зина от осложнения – воспаления легких умерла. Отец умер в феврале, в мае мы потеряли Зину…