Газета Завтра - Газета Завтра 202 (41 1997)

— Чего там, худого я ей не сделал! — Вычистив коня, он еще огладил его рукой.

— Работник ты мой! А? Серко? работник! Вышел, а сам, словно через стенку, видел Марию.

Комнату он ей устроил по другую сторону печки. Окна ее выходили как раз в сад. Под окнами куст черемухи разросся. В пору ее цветения от этого в доме стоял горький и благостный дух. Думая о Марии, Евдоким вспомнил, как она росла. Но память была неподатлива, как меченая лиственница. И ведь моемся вдвоем в бане, и ничо! — размышлял Лыков. Он так свыкся с Марией, что стыда как такового не было. Да и Мария, выросшая одна, не догадывалась об этом. — А тут на тебе! — изумлялся Евдоким. — Ведь все при ней…

Но главное, в чем он сам себе не признавался, были взгляды Марии. Они подолгу задерживались на нем, и была в них страсть до голубых, едва видных всполохов по радужной каемке в глазах.

Евдоким все не шел и не шел в дом, все думал: заснула или нет Мария?

Когда вовсе стемнело, он зажег над воротами маленький фонарь. Его небольшой фитилек засветил мягко и желто. Евдоким закрыл стекло. Фонарь этот он купил на барахолке лет десять, двенадцать назад. Отремонтировал и повесил навроде маяка. От него шло спокойствие. Вот горит огонек, значит есть жизнь. После он помылся у колодца, разделся в сенях и босой, неслышно прошел к себе. Сел на кровать, призадумался. Яркий месяц глядел в окно. К полуночи, Евдоким знал, месяц покраснеет, а к утру, посветлев, истает в небе. Не одну ночь ему приходилось ночевать под открытым небом. И снова тяжелый хмель загудел в теле. Давно его не было, лет двадцать. Дышать было вовсе нечем. Скрипнули половицы, Мария подошла к нему.

— Ты чо? Не заболел?

Евдоким замер. Горло сдавило. Рука Марии легла ему на лоб, потом скользнула по груди. И тут же, сотрясая все его тело, чудовищная сила сорвала его. Он обхватил Марию, и семя вырвалось наружу.

— ИДИ, ИДИ, Мария, спать! — шепотом заговорил Евдоким. Она поднялась и нехотя понесла свое тяжелое тело.

— Что это с ним? — думала она, — почему вдруг оттолкнул? Боится? — Она повернулась к нему. — Ты боишься, да?

— Боюсь, ой, как боюсь!

Мария легла на холодную холщевую простынь и тихонько застонала от боли, что разламывала ее по ночам. Не было больше сил терпеть эту жгучую и сосущую боль. Сейчас ей не давала покоя та сила, что только что сотрясла ее отца. Сотрясла такое могучее, стальное тело, и запах, сырой, волнующий запах… Мария стиснула зубы, чтобы не закричать. В глазах мелко-мелко запрыгали синие и красные точки. Где-то под затылком по-комариному, но до глухоты заныл звук. Она обхватила свой живот и стала его неистово гладить, гладила свои ягодицы… и потом, резко сжав ноги, вдруг почувствовала, как теряет сознание…

— Помираю! — хотела крикнуть она, но не успела. Тело вдруг обмякло.

И тут Мария увидела себя саму, лежащей обнаженной на кровати, свернутую калачиком. Это была она. И та, что на нее смотрела, тоже была она! Мария повернулась к отцу и увидела, через стенку.

Он сидел на кровати и прислушивался. Видимо, маяту ее он и услышал.

— Мария? — позвал ее отец.

— Да тут я, тятя.

— Мария! — громче позвал отец.

Она прошла сквозь стенку и села рядом.

— Вот она я! — и поняла, что эту Марию, ее, он не видит, не слышит. Евдоким зашел в ее комнату и нагнулся к той, которая лежала.

— Спишь? — тихо спросил он. — Ишь как… Он обнял ее, ту! А она ничего не почувствовала!

— Деточка моя… Ишь, как тебя… Сознанье потеряла… ишь ты! — Изумленно говорил Евдоким, растирая ей руки, ноги, грудь… И та, бестелесная, но все видящая Мария, присела у ног Евдокима и прижалась к ним. Но он ее не видел и не чувствовал. Тогда она словно заснула и истаяла.

Проснувшись утром, она ничего не помнила о случившемся с ней ночью.

ПОНИМАЛ ЕВДОКИМ, что есть тайная сила золота, от которой нечего ждать пощады. Не зря, видно, веками Бур-хан прятал его от людей, зная, что только страдания оно принесет им. Но его невидимый, неосязаемый яд уже отравил Лыкова. Не мог он жить без этого тяжелого металла. Понемногу собирал он его и прятал в амбаре, пересыпая в мешки, где раньше хранил овес.

— Помру, все Марии достанется! Богатой будет! — И голова кружилась от того, что понимал, какая же сила теперь в его амбаре.

С того времени, как нашел он это золото, ни о чем другом он уже не думал. Похлопывал тугие мешки и все ждал какого-то странного, что вмиг преобразует всю его жизнь… И та новая жизнь чудилась, как один большой сад с тихой музыкой. Над мешками с золотом стояли голубые тени. — Богат! — думал Лыков. — Ох и богат! Все куплю! — Но что все?

Что же стояло над этим все?

Не знал… Душа ворочалась, противилась, и далекий Бур-хан наполнялся гневом… Страшно… Его невидимая сила приказывала вернуть украденное богатство, но лютая сила Лыкова упорствовала… И душой Евдоким понимал, что то, что творится в нем и в Марии, есть роковая власть сидящего Бога… Это он толкал их друг к другу. Это он лишил их воли. Да, это он положил свой ледяной взгляд на душу Марии и отделил ее от тела.

— И будет тебе наказание… — шепнул Бур-хан. Тяжелыми, словно золотыми слитками, губами. Тянуло с сопки хладом… И был этот холод предвестником смерти.

— Мое золото! — кричал ему мысленно Евдоким. — Мое! Уеду отсюда, не найдешь меня!

— Найду… — тихо отвечал Бур-хан.

НЕ СПАЛОСЬ Евдокиму. Неслышно он подошел к дочери. Она спала глубоко. С той ночи она засыпала, потом вздрагивала и уже до света лежала, как мертвая. Он вышел на крыльцо. Ему в колени ткнулся Барс, крупный работящий кобель. Евдоким отодвинул рукой собаку и сел на крыльцо. Он думал, что двадцать лет он не знал женщины, но и желания никакого не было. И вдруг оно пришло.

— Наваждение! — думал он.

Небо на востоке посветлело. С Саянских хребтов спустился холод. Холод был тяжелый, ледниковый.

— Да и Марии уже двадцать пять… Ей-то как без мужика? — рассуждал Евдоким. — Природа требует, — но в душе он знал, что убьет каждого, кто только посмеет ее коснуться.

Евдоким вздохнул. Вздохнули, как по команде, и три его собаки. Он держал злого кобеля да двух сук… Были они одной породы — лайки. По сто с лишним соболей загоняли они ему, да столько же брала Мария. Она была хорошим охотником. Он и на медведя с ней ходил. Сам Евдоким поднимал его на рогатину, а уж стреляла Мария. Зимой, когда каждый день в деле, время летело быстро. Вечерами Лыков ей рассказывал о житье-бытье на фронте. Род Лыковых в Сибири начался с донского казака Матвея Лыкова, бежавшего с Дона за убийство есаула. По дороге он женился. Взял дочь бедного дьячка. Рассказывали, что жена Матвея была спокойной, рассудительной. Родив четверых, сгинул Матвей в тайге. Ушел на охоту и больше никто его не видел. Проша, так звали жену Лыкова, подняла было четвертых, да трое возьми и помри. Остался один Федор. Он-то и стал отцом Евдокима.