Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #4

А он здесь почти и не спал, трудился в тишине и уединении, кропотливо и сосредоточенно резал гравюры на заготовках дерева и на полосках линолеума. Рядом стоял печатный станок, и бумажные оттиски, остро пахнущие краской, осторожно поднимались хозяином к свету, и происходило чудо: белый лист преображался, оживал то портретом, то пейзажем, а то и изящной буквицей будущего книжного оформления.

Немногое изменилось с тех пор на Малой Бронной, но появилось нечто существенное. На пересечении с Садовым кольцом вырос новорусский дом в форме пышного американского торта, с каменными колоннами, на макушке которого воздвигнута копия памятника-башни III Интернационалу Татлина. Казалось бы, трудно что-то нелепее придумать: ампир и революционный модернизм на крыше. Но, присмотревшись, вдруг видишь, что это всего лишь архитектурный перифраз иоафановского проекта здания Дома Советов на месте взорванного храма Христа Спасителя. Только вместо циклопической скульптуры Ильича на вершину здания помещена татлинская бредовая спираль, олицетворяющая мир “без паспортов и отечеств”. Если прежде она символизировала будущую победу пролетариата, то теперь — всемирное торжество буржуазии.

Нет и мансардного оконца в мастерской Харламова. К брандмауэру пристроили такой же новорусский дом, но строители, чуть не лишившие художника главного — дневного света, все-таки нашли выход: теперь в мастерской на потолке, то есть на крыше, аккуратно вмонтированы два окна-люка.

В одной из литературных миниатюр, которые стал писать, и небезуспешно, Сергей Харламов, имеется родственный моему рассказу сюжет, пришедший художнику из детства, когда он, мальчишка, залез вечером в деревенский разрушенный храм на берегу Оки и там, среди следов запустения, вдруг, задрав голову, увидел над собой звезды. “Это было так неожиданно, — пишет автор, — так удивительно, что было похоже скорее на чудо”. В его храме-мастерской в центре Москвы звезд не видно, но над Харламовым виднеется все то же русское небо.

“Сердцем помню только детство, все другое — не мое”, — записал в эмиграции И. А. Бунин. Почему “все другое — не мое”? Неужели “память сердца” относится только к детству, а затем человек начинает жить другими страстями, не принадлежа себе?

Сергей Харламов, по-моему, чудесным образом сохранил свою сердечную память, не растерял ее в жизни, подкрепил и развил ее всем своим творчеством. И здесь для художника определяющими стали не бытовые подробности, не исторические коллизии, а духовные начала своей биографии.

Отсюда и название книги-альбома Сергея Харламова “Зримые ступени”, вышедшей в издательстве “Советский писатель” при участии фирмы “Большая Полянка” к 60-летию художника в конце прошлого года. Митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим в своем предисловии единственно верно истолковывает название альбома: “Зримая ступень к христианству” — ведь именно так определяют для себя суть гравюр С. М. Харламова те, кто ценит его творчество”. Лишь в одном дополню владыку, что так определяет свою судьбу и сам художник.

В чем заключается такая “зримость”? Если говорить о видимой, чисто внешней стороне, то в мастерстве, без которого было бы невозможно воплощение таланта. “Выхватить” образ из текста, облечь его в изобразительную плоть, в эскиз, да не в один, немало покорпеть, согнувшись над деревянной доской, чтобы вырезать до малейшей детальки-штриха, какой-нибудь загогулинки основу гравюры, прокатать ее валиком с краской, скрепить посредством станка с бумагой и тем самым “оживить” портрет того или иного персонажа книги или пейзаж — это и есть мастерство художника-графика, работающего в технике ксилографии. Многотрудное мастерство, где необходим запас долгого и терпеливого вдохновения. Это не росчерк карандашом или скорый акварельный мазок.

Но для Харламова, как и для многих русских художников его поколения, мастерство всегда являлось приложением к гораздо более серьезным и вечным основам творчества. Ими двигала в искусстве не техническая изощренность, их вдохновляла не только рациональная апологетика форме. Здесь с их замечательной школой обучения они могли добиться быстрых и впечатляющих успехов. В тридцать с лишним лет Сергей Харламов стал известен в Европе, получив Первую премию на международном конкурсе гравюры в Чехословакии за иллюстрации к книге Д. Свифта “Путешествие Гулливера”, выполненные в его любимой технике гравюры на дереве и отмеченные прямо-таки изысканным вкусом и щедрыми формальными приемами. И все же Сергей Харламов всей душой чувствовал, что для него такой путь узок, такой мир тесен, он стремительно искал свою, присущую только ему, содержательную основу творчества.

В книге-альбоме Сергея Харламова, ставшей удивительно современным пособием на тему “что такое подлинное искусство”, не один раз повторяется одна и та же мысль-озарение, продуманная автором до конца. Приведу ее целиком: “В основе русского реалистического искусства заложено образное видение мира. Спаситель явился нам в образе богочеловека Иисуса Христа. И в этом образе заключена вся полнота жизни, видения мира. Мир воспринимается единой идеей, которая заключена в словах Спасителя: “Я есмь и истина и путь и жизнь”.

Абстрактное искусство лишено образа, оно безобразно (и потому — безобразно) в прямом смысле этого слова. Разница принципиальная. Так что в данном случае совсем не безразлично, какие идеи выражает художник в своем творчестве, каким является его взгляд на мир — образно-христианским или безобразно-антихристианским. Поэтому, как бы ни были красивы, гармоничны по ассоциациям композиции Кандинского, они мне чужды как произведения антихристианского мировоззрения”.

Сказано это с убежденностью, строго и без той равнодушной терпимости, с которой многие современные художники относятся к новациям, к рыночному изобилию вкусов и идеалов, которые, казалось бы, можно примеривать и выбирать на любой вкус, только “раскладывай товар”. Но кому сегодня нужен настоящий художник? С кого брать пример? Кто на виду? Никас Сафронов, пишущий монструозные, хорошо проплаченные, портреты?.. Александр Максович Шилов, сделавший своей профессией “гонения” на себя — реалиста всех времен и народов? Илья Глазунов? Церетели? Их искусство уже давно, до всяких перестроек, было рыночно, а искусство Сергея Харламова и всего круга его друзей и учителей, от Федора Денисовича Константинова до Виктора Ивановича Иванова, в ы б о р о ч н о, то есть уникально и единственно, как и все истинное, отмеченное Богом.

Мне кажется, что в самоопределении Сергея Харламова как художника большое значение имела вторая сторона, другой вид искусства, от которого он отталкивался, преображая ее изобразительными средствами. Говорю о литературе. Если бы он был “чистый” творец, то его путь был бы более извилист и тернист. Литература, особенно русская классика и такие современные имена, как Леонов, Пришвин, Солоухин, “сказали” ему большее, чем братья-художники, и сказали в самом нужном для него самого направлении. Поясню это на таком примере.