Игорь Ярмизин - ПОЭЗИЯ КАМНЯ: ТРОПАМИ ПОТАЕННОГО СТАМБУЛА

По подсчетам, в конце XIX века в Константинополе жило 150 тысяч собак. Помимо положенного вечернего угощения многие люди покупали для них потроха, которые специально для них продавали торговцы в разнос.

Турецкая столица была вне сомнения великим городом, ибо здесь даже собаки вели себя по-джентльменски. Они чинно восседали на своих местах и даже не пытались проникнуть в ресторан или магазин, дабы поживиться чем-нибудь. Это было ниже их достоинства. А когда один иностранный терьер убежал из отеля, где проживал с хозяйкой, великодушные четвероногие взяли над ним шефство и даже отбили у соседней стаи, когда он, не зная особенностей местного «административного деления», перешел невидимую границу. Сопровождаемый «эскортом», вскоре он в целости и сохранности был доставлен назад в отель.

В те же годы в городе обитала собака настолько тощая и длинная, что все звали ее Сарой Бернар. Однажды она тяжело заболела, и один европейский врач вылечил ее. «С тех пор она чрезвычайно привязалась к нему, не уставала всячески выражать свое восхищение его врачебным искусством» и даже отвела его за полу плаща полюбоваться своими новорожденными щенками, сидевшими в коробке за углом.

В целом отношение турок к бродячим животным (даже «нечистым», с точки зрения религии) достойно всяческого уважения. Так, когда одна французская компания предложила полмиллиона франков в обмен на разрешение пустить столичных собак на перчатки, султан, несмотря на крайнюю нужду в деньгах, ответил возмущенным отказом.

И еще несколько свидетельств о взаимоотношении человека и животных «на туретчине»:

– в XIX веке, вскоре после того, как Греция получила независимость, английский поэт Эдвард Лир обнаружил, что турецкий приграничный город Ларисса кишит аистами, желавшими эмигрировать в Османскую империю, поскольку греки на них охотились;

– вблизи константинопольского Ипподрома было специальное место, где птиц выпускали из клеток на волю;

– некий житель Сиваса учредил в своем городе благотворительный фонд, единственной задачей которого было кормить птиц, когда выпадает обильный снег.

Все это касается взаимоотношений животных с обычными людьми. Про святых – суфиев – и говорить не приходится. С ними разговаривают даже лягушки, а крокодил со слезами на глазах уступает свою добычу. Если вдруг звери прекращали беседовать со святым и игнорировали его, то он это воспринимал как свидетельство очень серьезного просчета, тупик в поиске духовного пути. И прибегал как минимум к покаянию, а то и более радикальным мерам.

Вплоть до XVII века западные путешественники часто отмечали такую странность как полное отсутствие нищих в Империи. В дальнейшем они появились, но всегда оставались добропорядочными людьми и даже создали собственный цех, дабы сохранить свое место в обществе. В XIX веке Элиот вспоминал безногого нищего, обитавшего в Тарабье на берегу Босфора: он приветствовал прохожих элегантным поклоном и «с достоинством принимал подаяние, которое ему, благодаря его убедительным речам, всегда подавали в избытке». Говорили, что он скопил немалое богатство. Осенью, когда дипломаты покинули Тарабью, он тоже уехал, взяв билет первого класса до Митилены, чтобы провести там зиму с одиннадцатью своими слепыми сестрами.

Сегодня мы пребываем в уверенности, будто гражданское общество – плод демократии, а все остальные формы государственного устройства исключают его, оставляя место одной лишь тирании. Но это далеко не так. Гражданское общество Османской империи было весьма влиятельным, и составляющие его братства, цеха, тайные религиозные организации и торговые партнерства постепенно сплелись в сеть взаимной помощи и поддержки. Важную роль играли милленаристские настроения, подготовка к концу времен и последующему раю на Земле, который ожидался в самом ближайшем будущем.

О солидности экономической базы гражданского общества говорит хотя бы тот факт, что почти треть земель огромной империи не подлежали налогообложению, будучи собственностью благотворительных фондов – вакфов. Это, видимо, мировой рекорд. «Благотворительность, – сказал поэт Джами 8 8 Джами – великий персидский поэт и суфий XV в. Жил на территории совр. Афганистана. , – подобна мускусу, который можно найти, даже если он спрятан, ибо его выдает аромат благодарности».

*** *** ***

Милосердие благотворительности, однако, не отменяло жестокость времени. Подобно европейцам, Восток во времена расцвета Империи не знал полутонов.

Так Селим I был грозой «красноголовых», – шиитов Восточной Анатолии, – и истреблял их тысячами. А как иначе, если они носили красные тюрбаны и считались угрозой для государства. Один паша, прозванный Мясником, уничтожал еретиков всюду, где встречал, прямо на месте, без всяких судов. В напряженнейшем 1526 году, когда после битвы при Мохаче наконец удалось сломить сопротивление Венгрии, султан Сулейман тоскливо запишет в своем дневнике: «Проливной дождь. Казнено две тысячи пленных». Опять скучно. Хорошо хоть пленные под рукой были, а то и вовсе хоть волком вой с тоски.

В битве, писал Критовул, османские воины «безжалостно рубят врага на куски, атакуют и защищаются, наносят и получают раны, убивают и умирают, кричат, изрыгают богохульства, едва ли понимая, что происходит вокруг и что они делают, словно безумцы».

Но неистовство боя, бескомпромиссность схватки проходили, сменяясь обыденностью жизни, И солдаты моментально становились безобиднейшими людьми, к тому же весьма уживчивыми.

Характерным проявлением милосердия служит отношении турок к воде. Вода в исламе считается даром Аллаха. Поэтому важно, чтобы ни люди, ни животные не испытывали в ней недостатка. Отсюда такое изобилие ее источников от роскошных фонтанов по всей Империи до маленьких плошек для собак и кошек. А в камнях до сих пор долбят лунки, чтобы в них скапливалась вода для птиц. При строительстве фонтана необходимо было, однако, соблюдать правило: не вырезать на нем свое имя. Ибо как гласит известная поговорка: «Делая добро, бросай его в море, но так, чтобы и рыбы того не видели. Тогда Аллах благословит тебя».

Удивительно, но божественное могущество, трансцендентная власть, воплощенная в султане, окруженном тишиной тайны и величия, время от времени прерывалась самым странным и неподобающим образом: султан отправлялся «в народ». Преимущественно ночью. Инкогнито. Причем это были не выходки одинокого эксцентрика, а настоящая традиция.

Мехмед Завоеватель, бродивший по базару и готовый убить любого, кто узнает его; Сулейман Великолепный в форме кавалериста-сипаха, Мехмед IV в лохмотьях дервиша… Последнего как-то настолько потряс интеллект случайного собеседника, простого пекаря, что уже на следующее утро хлебопек стал великим визирем. А Селим I и вовсе возвысил местного алкаша, уверенно показавшего ему дорогу в рай, проходящую, разумеется, через горлышко бутылки. Его превзошел Мурад IV, подружившийся с неким Бекри Мустафой, которого впервые увидел на рынке «валяющимся в грязи и мертвецки пьяным». Новый «кореш» обучил его «искусству бухать». Султан так втянулся в это дело, что выпустил беспрецедентный в истории исламского мира указ, легализовавший продажу и употребление алкоголя даже для мусульман. Одновременно он запретил кофейни и табак.