Вадим Ковский - В лабиринтах Зазеркалья…

Как ни парадоксально, но при всей ставке партии на пролетариат, который, естественно, был пригоден для революции как слой достаточно локальный, организованный и «лишенный частной собственности» больше, чем остальные, тоже эксплуатируемые, массы, Ленин с точки зрения «сознательности» и «интеллекта» принципиальной разницы между пролетариатом и крестьянством не видел, часто объединяя их общим понятием «массы»: многомиллионные народные (особенно крестьянские и ремесленные) массы, осужденные всем современным обществом на темноту, невежество и предрассудки», необходимо было «пробудить от сна», «встряхнуть с самых различных сторон самыми различными способами» и т. д. и т. п.

Постоянно подчеркивая «зачаточность» форм сознания и «стихийный элемент» в массовом поведении, Ленни опасался, что «распыленная, бессознательная масса» способна «превратиться в игрушку ловких политиканов, которые являются всегда вовремя». Надо помочь рабочему классу «усвоить», что он – «господствующий», преодолеть «робость» в «выдвигании» (так у Ленина. – В. К.) самого себя «для управления государством». Иногда возникает даже впечатление, что в толковании понятия «масса» Ленин утрачивает цепкий классовый критерий и готов оперировать экзистенциальными масштабами. Иначе трудно воспринять излюбленное ленинское выражение – «человеческий материал»: «Мы можем (и должны) начать строить социализм не из специально созданного нами человеческого материала, а из того, что оставлен нам в наследство капитализмом». Мысль эта варьируется на все лады, не оставляя, однако, сомнения в недоброкачественности «материала», его «косности, распущенности, мелкобуржуазном эгоизме»: «массовый человеческий материал, испорченный веками и тысячелетиями рабства, крепостничества, капитализма… войной всех против всех из–за местечка на рынке, из–за более высокой цены на продукт или (подумать только, до чего доходят амбиции «материала»! – В. К.) за труд».

Понятно, что в столкновении с таким материалом большевикам предстояло многолетнее «дело переработки всех трудовых навыков и нравов», и сколь бы ни поощрялось «выдвигание» рабочих на государственные посты, переборщить тут было недопустимо. А посему создание Советов, – замечал Ленин, – вовсе не означало, будто «мы достигли того, чтобы трудящиеся массы могли участвовать в управлении»: Советы – « органы управления для трудящихся», «но не через трудящиеся массы».

Возникал естественный вопрос – кто же должен был при совершении и после совершения революции управлять крестьянскими (преимущественно) и пролетарскими (достаточно условно) массами, при их стихийности, несознательности, темноте? Управлять огромной, сложной, многонациональной, имперской по структуре державой, требующей огромных социальных, политических, экономических, административных, хозяйственных преобразований, то есть той державой, какой реально и была прошедшая через Февраль и Октябрь Россия?

Крайне показательно, что о мирном развитии революции в России после Февраля мечтали не только политики, но и такие царские генералы, как Деникин, с чьими именами во многом будет связана предстоящая гражданская война: «…если революция остановится на том пути, на который вывела страну; если изуверы не замутят страну, не развратят армию, – писал Деникин жене 15 марта 1917 г., – то история даст первый пример такого почти безболезненного перехода к новому разумному государственному строю». Ленин за «изуверов» в долгу перед оппонентами не оставался: «банды Деникина», с их «поголовным грабежом и насильничеством»; «социал–шовинизм» Плеханова» и т. п. В условиях смертельных разногласий с социал-демократией Ленин считал невозможным оставлять определение «социал–демократическая» в названии своей партии: «Нам следует называться Коммунистической партией». В марте 1918 г. партию переименовали – «Российская Коммунистическая», сохранив на всякий случай, чтобы перестраховаться, прежнее различие в скобках, – «большевиков».

Но речь идет, разумеется, не об эпитетах, конкретного смысла которых никто не мог уразуметь («социал–демократическая», «социалистическая», «коммунистическая»), и, тем паче, не о выражениях, неизбежно приобретавших в экстремальных исторических обстоятельствах сугубо не парламентский характер. Вопрос упирался в главное – в представления о судьбе России, о выборе исторического пути.

В первом варианте очерка о Ленине, который после 1924 г. неоднократно исправлялся и переделывался, Горький писал: «Продолжаю думать… что для Ленина Россия – только материал опыта, начатого в размерах всемирных, планетарных… Мне кажется, ему почти неинтересно индивидуально человеческое, он думает только о массах, партиях, государствах». В ответ на предположение «одного француза», что «Ленин – гильотина, которая мыслит», Горький как будто бы возражает: нет, он «молот, обладающий зрением», и «сокрушительно дробит» во имя «общечеловеческого блага». Гильотина тоже, впрочем, как наверняка считали якобинцы, заботилась об общечеловеческом благе – главным было то, что оба орудия эффективно убивали, а уж объяснять, «во имя» чего, предстояло изощренным теоретикам. Горьковская поправка, сделанная из самых лучших побуждений (Горький даже предполагает, что террор «стоил Ленину невыносимых, хотя и искусно скрытых, страданий»), мало что меняет в объективном значении развязанных Лениным репрессивных сил.

К знаменитому изречению Маяковского «Мы диалектику учили не по Гегелю» ленинская идеологическая концепция требует добавить еще одно – мы учили её и не «по Марксу». Честно говоря, теории «низшей фазы», как и двух последующих, мы у основоположников тоже не найдём. Ленин убедительно доказал, что диктатура «переходного периода» у нас нужна не для того, чтобы перейти к неизвестной «высшей», а для того, чтобы реально здесь закрепиться, окопаться и жить дальше с непринципиальными усовершенствованиями типа нэпа, кооперативов, рабкрина и т. п.

Февральская, буржуазно–демократическая, революция произошла в России без «физического» присутствия Ленина, но он сразу же, из своего швейцарского подполья, в «Письмах издалека» поздравил рабочих, «проявивших чудеса пролетарского, народного героизма (как много значит у Ленина каждое слово – это «народное», поставленное через запятую, будто синоним «пролетарского»! – В. К.) в гражданской войне против царизма» и, чтобы в окончательном итоге ни у кого сомнений не оставалось, тут же провозгласил, что «революцию совершил пролетариат».

Вернувшись 3 апреля 1917 г. в Россию, после исторического выступления на броневике Ленин познакомил большевиков и меньшевиков с «апрельскими тезисами» и призвал (по привычке поругав пролетариат за то, что после Февраля, «захлестнутый мелкобуржуазной волной», он «доверчиво–бессознательно» уступил на время власть буржуазии) немедля переходить ко «второму этапу» революции – социалистическому.