Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #5

Воспользуемся советом исследователя и отнесёмся к “Запискам”, как к ценному материалу для истории, одновременно помня о том, что помимо малоизвестных страниц из жизни Анны Ахматовой, с которых встаёт совершенно неканонический образ поэта и человека, - перед нами ещё и своеобразный литературный памятник определённому умонастроению, носителем которого была Лидия Чуковская.

Кстати, небезынтересно то, что по страницам “Записок” щедро рассыпаны замечания Ахматовой о мемуарной и дневниковой литературе. И отношение поэта к авторам и героям этих книг было весьма резким и пристрастным, причём это касалось не только современников Ахматовой, но и людей ХIХ столетия, ушедших из жизни задолго до её рождения. Есть смысл начать наш разговор именно с этих страниц.

“Клевета очень похожа на правду”

16 сентября 1939 года в разговоре с Чуковской Ахматова коснулась Валерия Брюсова и его предстоящего юбилея.

“Лично с ним я не была знакома, а стихов его не люблю и прозы тоже. В стихах и Гелиоглобал, и Дионис - и притом никакого образа, ничего. Ни образа поэта, ни образа героя. Стихи о разном, а все похожи одно на другое. И какое высокое мнение о себе: культуртрегер, европейская образованность… В действительности никакой образованности… А письма какие скучные.

Я читала его письма к Коле (Гумилёву. - С. К.) в Париж. В них, между прочим, он настойчиво рекомендует Коле не встречаться с Вячеславом Ивановым: хотел, видно, сохранить за собой подающих надежды молодых. А Вячеслав Иванов умница, великолепно образованный человек, тончайший, мудрейший… По дневнику видно, какой дурной был человек… Он полагал, что он гений, и потому личное поведение несущественно. А гениальности не оказалось, и судиться пришлось на общих основаниях. Административные способности действительно были большие. Но и только. Для русской культуры он несомненно человек вредный, потому что все эти рецепты стихосложения - вредны”.

Из этой инвективы любой читатель может сделать мгновенный вывод, что Ахматова противопоставляла Вячеслава Иванова Брюсову как некий положительный полюс культуры - полюсу отрицательному. Но подобный вывод был бы крайне поспешным и неверным, поскольку в дальнейшем мы обнаружим уже совершенно иные ахматовские характеристики того же Вячеслава Иванова.

Слова Ахматовой, записанные 8 февраля 1940 года:

“Он и на мне пробовал свои чары. Придёшь к нему, он уведёт в кабинет: “Читайте!” Ну что я тогда могла читать? Двадцать один год, косы до пят и выдуманная несчастная любовь… Читаю что-нибудь вроде: “Стройный мальчик-пастушок”. Вячеслав восхищён: со времён Катулла и пр. Потом выведет в гостиную - “читайте!” Прочтёшь то же самое. А Вячеслав обругает. Я быстро перестала бывать там, потому что поняла его. Я тогда уже была очень избалована, и обольщения на меня мало действовали”.

Дальше - больше. 19 августа 1940 года: “Читаю “По звёздам” Вячеслава. Какие это статьи! Это такое озарение, такое прозрение. Очень нужная книга. Он всё понимал и всё предчувствовал”.

И “всё предчувствующий и понимающий”, “великолепно образованный, тончайший, мудрейший” уже иными штрихами рисуется через 22 года - в 1962-м:

“Он был отчаянный рекламист. На этом пути преуспел. За границей о нём пишут как о главе символизма, как о создателе новой религии, как о пророке, как не знаю ещё о ком… Главой символизма он не был. Пишут, будто он ввёл меня в литературу. Ложь: он меня терпеть не мог. И Гумилёва, и Осипа. У него были свои дамы-мироносицы и свои любимые поэты: Скалдин, Верховский. Вообразите: он не любил Блока! Вот вам и глава… Опытнейший, виртуозный ловец человеков! Его, сорокачетырёхлетнего мужчину, водили под руки седые дамы… Так он умел себя поставить везде: в Петербурге, в Баку, в Риме. Только в Москве не удалось почему-то. То ли Брюсов был близко, то ли голодно очень - но не удалось…”

Понятно, что смена настроения, нужда проставить тот или иной акцент сказываются на “воспоминаниях современницы”. Интересно, однако, что в заключительной реплике уже Брюсов как некое “положительное начало” ограничивал поведение “отчаянного рекламиста”. Не менее интересно другое: “дурной” и “несомненно вредный человек” Брюсов, в отличие от “тончайшего, мудрейшего” Иванова на протяжении определённого времени был нужен и Гумилёву, и Ахматовой. “Вредные рецепты стихосложения” проповедовал сам же Гумилёв, о чём Ахматова, естественно, предпочла умолчать. Что же касается отношения Ахматовой к Брюсову, то даже Чуковская, неотрывно внимавшая своему кумиру (а отношение к Ахматовой у неё было именно как к кумиру, в чём мы ещё не раз удостоверимся), сочла необходимым в комментарии обозначить, что “в ранней юности Ахматова по-другому относилась к Валерию Брюсову: знала наизусть и любила его прозу и стихи”. Причём ссылается на письма Ахматовой к С. В. Штейну, хотя естественнее было бы сослаться на письма той же Ахматовой к самому Брюсову с указанием ахматовских стихотворений, посылаемых ему как безусловному авторитету.

Этот коротенький сюжет с Брюсовым и Вячеславом Ивановым в достаточной степени даёт понять: не стоит безусловно относиться ко всему прочтённому и усвоенному на протяжении трёхтомных “Записок” - не всё так просто и со многими безоговорочными утверждениями Ахматовой, зафиксированными Чуковской и, тем более, с комментариями самой Чуковской. Тем более что обе они сами были, можно сказать, сладострастными читательницами и обсуждательницами мемуарной, дневниковой и эпистолярной литературы.

“17 января 40.

…Затем - о мемуарах Смирновой.

- Очень бабья книга… Эта дама, оказывается, была совсем не такая, какой они все её себе представляли… Последняя глава - нечто ужасное; она писала её уже душевнобольная. Это эротический бред…”

“19 августа 40.

…Потом, без всякого перехода, она заговорила о Блоке и Любови Дмитриевне.

- Какая страшная у них была жизнь! Это стало видно из Дневника, да и раньше видно было. Настоящий балаган, другого слова не подберёшь. У него - роман за романом. Она то и дело складывает чемоданы и отправляется куда-нибудь с очередным молодым человеком. Он сидит один в квартире, злится, тоскует. Пишет в Дневнике: “Люба! Люба!” Она возвращается - он счастлив, - но у него в это время роман с Дельмас. И так всё время… Я полагаю, Блок вообще дурно, неуважительно относился к женщинам…”

“31 августа 40.

- К(орней) И(ванович) рассказывал мне о Дневнике Любови Дмитриевны. Говорит, такая грязь, что калоши надевать надо. А я-то ещё жалела её, думала - это её юный дневник (на сей раз “дневник” пишется с маленькой буквы, то есть не характеризуется как литературный документ. - С. К.). Ничуть не бывало, это её теперешние воспоминания… Подумайте, она пишет: “Я откинула одеяло, и он любовался моим роскошным телом”. Боже, какой ужас! И о Блоке мелко, злобно, перечислены все его болезни”.