Константин Исааков - Летучий голландец, или Эрос путешествий

Вы, наверное, уже догадались, что, при всей моей неприкрытой любви к женскому полу, детального рассказа о сексуальных приключениях на Place Pigalle или в иных парижских кварталах вам не дождаться. Разочарованы? А я, представьте, нет. Потому что видел потрясающие женские портреты на проходившей как раз в это время в Малом Дворце выставке «Париж 1900». Потому что Place Pigalle и отель Villa Royale хороши ещё и тем, что отсюда можно прогуляться по туманному Монмартру, к его сердцу – базилике Sacré Coeur. На лесенке у её подножия ежевечернее рассаживаются толпы парижской молодёжи, включая понятное дело, и прелестных парижанок. Ходи и любуйся. Дамы с прежней Place Pigalle – они, конечно, профессионалки. Но монмартские студентки, можете не сомневаться, очаровательнее.

Потому даже в магазинах этого удивительного, наполненного чувственностью города – от легендарной Galerie Lafayette до маленьких бутиков – я всматривался совсем не в товары, а в продавщиц. Или в покупательниц. Известное дело, шопинговый Париж «заточен» под женщину, под её пристрастия – и даже мужские секции тут имеют в виду, прежде всего, не нас, а наших прекрасных спутниц: то, какими они хотят нас видеть. Вся история французской haute couture ориентировала на удовлетворение базового женского мифа (милые дамы, это я – любя), согласно которому женщина немалую часть своего жизненного времени и пространства отводит нарядам и косметике. Тогда как ( Pardon, madame! Pardon, madamoiselle! ), на наш, мужской, вкус, особенно восхитительна она… безо всего этого.

И, клянусь честью всех прекрасных дам, нет в моих словах сексуального шовинизма. Ничего не поделаешь, мы действительно разные – мужчины и женщины. Причем отнюдь не только телесно. «Не братья по разуму!» – говаривала одна моя мудрая приятельница, которой, увы, уже давно нет с нами, земными жителями.

Да, не братья и не сёстры. Потому что даже к самым любимым, самым дорогим нам женщинам мы, мужчины, так или иначе приспосабливаемся, пытаемся встроиться в их мир. Порой не понимая их, но при этом принимая. Потому что их любим. Как любим Париж.

До заросшего ковылём поля – километра три. Нашу конную тележку сопровождает «почётный эскорт» – девочка Глаша лет восьми на сноровистом Зобаре. То и дело Зобар, почти на ходу, не останавливаясь, наклоняется пощипать травки ковыля: проголодался. Глаша в такие моменты, балансируя в седле (маленькая, тоненькая, а ведь удерживается!), увещевает коня: «Да погоди, вот доедем до поля битвы – поешь спокойно!»

ГЛАША И ЗОБАР

Городская, небось? На каникулы из города приехала?» – спрашиваю возницу.

«Не… из наших, из местных… вон как выросла», – оглянувшись на хрупкую наездницу, улыбается он.

Вот мы и Куликовом поле. Спешились пассажиры тележки, спешилась и Глаша. Зобар – конечно, сразу к ковылю.

…А ведь настоящими они растут, здешние дети – как этот, исконно придонский ковыль. Кстати, традиционную для лесостепных краев природную среду местные биоисторики и экологи восстанавливают уже не первый год: взращивают травы, обрамляют их лесопосадками. Ковыль этим летом заметно подрос: кое-где уже почти по колено. Еще сезон-другой – и будет здесь всё выглядеть практически так же, как – да-да! – в те сентябрьские дни 1380 года. А пока стою я тут – турист туристом – по колено в травах и вдыхаю аромат ковыля да полыни. Хорошо!

Глаша, смотрю, вообще на этом поле чувствует себя в родной стихии. Хвост и гриву Зобару расчесывает. Вот что меня занимает: словосочетание «поле битвы» для девочки – привычное, обиходное. «Вот вернемся с поля битвы, – говорит она (я подслушал) то ли подружке, то ли младшей сестрёнке Ксюше, – расскажу деду про этих туристов. Смешные они – траву в букеты собирают». То есть битва, история родных мест для неё – не что-то давнее, веками отгороженное, а часть представления о мире, о родине.

ЗРЕЕТ ПШЕНИЦА

Уедет или не уедет, когда вырастет, Глаша из этих полынно-ковыльных краев – в Тулу или в Москву? (Один из извечных «русских вопросов»: доедет или не доедет, уедет или не уедет?) Кто ж её знает… Не стал девочку об этом расспрашивать – рановато пока.

Но отчего-то хочется пофантазировать, что, например, станет она экскурсоводом в современном мультимедийном музейном комплексе, который сейчас здесь возводится. Или будет водить гостей по объектам Красного холма. А ещё я прямо так зримо представляю ее взрослой девушкой с умным, красивым, одухотворенным лицом, стоящей у большого памятного креста в том самом месте, где сливаются Дон с Непрядвой – главном топониме Мамаева побоища.

Именно за последние полтора десятилетия, благодаря скрупулезной работе российских археологов, топографов и других исследователей, нам стало гораздо больше известно о том историческом сражении. Почти через шесть с половиной веков удалось вполне определенно восстановить все события, предшествовавшие Куликовской битве, да и ход самого сражения. И даже доподлинно очертить территорию, где происходила битва, – это примерно 4 на 8 километров. Летописцы, на весьма субъективных оценках которых прежде только и базировались наши знания о тех временах, приводили самые разные данные о количестве участников Мамаева побоища (вплоть до явно романтизированных полутора миллионов). Но, в результате исторического анализа структуры средневековых европейских и российских дружин, удалось с большой вероятностью вычислить: в войске князя Дмитрия было около 6 тысяч воинов. Собирали их, как известно, из разных княжеств. И, по очень ёмкому определению Льва Гумилева, пришли они сюда представителями своих территорий, а вернулись с боя единой русской нацией. Это и есть основной исторический итог битвы.

Дважды в день – в 11 и в 14 часов в соседнем монастырском Храме Рождества Пресвятой Богородицы бьёт колокол, знаменуя час начала и час окончания лобовых атак двух войск: русского и ордынского. Восемь раз сходились тогда две шеренги, рубя друг друга. Следы каждой той сшибки – кусочки оружия и доспехов – археологи находят по сей день. Словом, само поле Куликово стало исторической реликвией. А неподалеку – поле совсем другое: жёлтое-прежёлтое, пшеница на нём уже созрела.

«Скоро убирать будем, – говорит директор музейного комплекса Владимир Гриценко. – У нас ведь музей-заповедник, тире «колхоз»: своё хозяйство, свои посевы. Рабочие места для местных жителей. Да и доходы хоть и невеликие, но совсем не лишние.

Зреет пшеница, тянется к солнцу ковыль, растут дети. История продолжается.