Ольга Колодяжная - Через боль, но на волю. Дневник матери

Девизом моей жизни в тот период было: «Сколько у женщины терпения, столько у нее счастья!» Терпеть приходилось много, но счастья это не добавляло. Это не могло не отразиться на детях. Не хочу вспоминать плохое, было много и хорошего в семейной жизни. Но вывод очень простой: двое взрослых людей зачинают ребенка, двое его растят, и оба несут ответственность, даже если расстаются. Отец Марии не отягощал себя материальными обязанностями и обязанностями по воспитанию ни когда мы жили вместе, ни, тем более, когда мы расстались. Было больно и обидно смотреть, как растет наша дочь, не имеющая при живом отце ни отцовской любви, ни отцовской поддержки. Я вынуждена была нести двойную нагрузку одинокой женщины, и это как раз те условия, в которых часто появляются проблемы с детьми. Оборачиваясь на свою жизнь в браке и после него, я делаю малоутешительный для себя вывод: нервозная, задерганная и безрадостная мать создает вокруг себя нервозную и безрадостную атмосферу. А дети хотят быть счастливыми, и они будут уходить из такой атмосферы куда угодно, с кем угодно и при первой же возможности. Я не снимаю с себя вины, но и не вся она моя.

Анализирую дальше. В первом браке муж любил меня, были комфортные условия, со скидкой на время: я училась, работала, у меня была квартира, здоровый ребенок. Но сколько было с моей стороны претензий, истерик, возникающих, как я сегодня понимаю, из мелочей. Невротичка и психопатка – это было во мне, с этим я пришла и в первый брак, и во второй, где отношения были не столь нежными и заботливыми. Училась терпеть, но все равно проявляла эти черты, чувства разрывали меня изнутри.

Откуда моя повышенная нервозность? Я вышла из детства с истрепанной нервной системой. Я родилась и выросла в семье инвалида войны, пьющего, очень агрессивного. Вся моя взрослая жизнь – это длинные этапы самовосстановления после, как говорят психологи, «утраченного детства». В самом начале карьеры, работая в комсомольской газете, я как-то напросилась к ведущему психиатру Крыма на интервью. Не знаю, что понял про меня опытный психиатр, но я не смогла сделать материал, потому что поняла, насколько сильно больна, а как себя лечить, не знаю.

Интересно, что американцы считают обязательным работать не только с ближайшими родственниками наркоманов и алкоголиков, они создают психотерапевтические группы для взрослых детей и даже внуков наркоманов и алкоголиков. Болезнь может передаваться по наследству, нездоровая атмосфера в семье формирует определенную психопатологию: и люди не могут быть абсолютно здоровыми ни биологически, ни психически, и в этом не их вина. Сегодня я внимательно всматриваюсь в тех, про кого знаю наверняка, что у них был хотя бы один пьющий родитель. Это может быть внешне вполне успешный человек, но сколько у него проблем внутри, и каким трудом ему дается общение с людьми, создание своей семьи, воспитание детей! Утешает грустный юмор психологов: «Мы все – инвалиды детства».

Я открыла целый пласт непознанного о себе и открываю дальше. Зачем? Когда я стала понимать, откуда мои проблемы, я стала больше понимать свою дочь. И еще: доставая корни своих психологических проблем, я почувствовала, как… начала прощать себя. Чувство своей ущербности, неполноценности, загнанные очень глубоко в подсознание, оказывается, не давали мне жить, радоваться, любить, мечтать, осуществлять планы всю мою жизнь.

Мне снится сон: вижу стакан воды, в котором плавают куски льда, понимаю, что это моя жизнь. Я могу растопить куски льда, хотя сделать это непросто. Могу их выбросить, но тогда стакан будет неполон. Такими кусками «льда» во мне болтаются мои детские страхи, связанные с агрессивным поведением пьяного отца. Я не могла без слез вспоминать свое детство и избегала этих воспоминаний. Впрочем, это было нетрудно: словно стена стояла между моей взрослой жизнью и детством, вспоминались только фрагменты. Но моя гневливость, неадекватная агрессивность – не оттуда ли корни? «Высокий уровень подсознательной агрессии связан с тяжелой родовой» – наука, подтвержденная личной практикой.

Меня поразило открытие: у меня нет детских фотографий, где бы я улыбалась. Если точнее, есть только одна, там мне один год. У нас есть понятие «дети войны». Государство им даже льготы выделяет, предполагая, что они пострадали в Великой Отечественной. Но среди моих знакомых есть и те, кто не страдал или не мог осознавать страдание, в силу малого возраста. Но я хорошо знаю по себе, что такое быть ребенком отца, прошедшего войну, безрукого инвалида, перенесшего тяжелейшую контузию. Те, кто знает «афганцев», могут представить, как психически травмированные войной родители травмируют и разрушают психику своих детей.

Мой отец, инвалид Великой Отечественной, пил всю жизнь и пил сильно. Это был его наркотик, заглушавший душевную боль, внутренние незаживающие раны, о которых я могу только догадываться. Когда он напивался, что-то отключалось в его контуженой голове, он потом не мог вспомнить, что творил, а творил он страшные вещи. Если мать не успевала убежать из дома и где-нибудь спрятаться, он ее жестоко избивал на наших глазах – моих и моей младшей сестры. У него не было правой руки, но были сильные ноги. Он часто бил мать ногами… Мы плакали и кричали с сестренкой, умоляя его не делать этого, выхватывали и прятали ножи и топоры, висли на его единственной руке, когда он замахивался на мать. Но чаще мать все-таки убегала с младшей, а я оставалась один на один с пьяным безумным отцом. Меня он почему-то не трогал, даже слушался. И я всю ночь его успокаивала, угождала, делала все, чтобы он не бежал за матерью… А утром надо было идти в школу.

Я была способной, и мне очень хотелось учиться хорошо, иногда это удавалось. Нагнать гуманитарные предметы было несложно, а точные, из-за пропущенных тем, хромали, и я сгорала от стыда, получая плохие отметки. Даже сейчас, через много лет, когда я пишу эти строки, мне больно.

Мы все в семье зависели от того, каким придет вечером отец – пьяным или трезвым, напряженно вслушивались, как хлопнет калитка, вздрагивая и по стуку определяя, какой он сейчас войдет. Работал он через два дня на третий, с такой же регулярностью напивался. Кроме этого было множество праздников, дней рождений. Я до сих пор не умею радоваться в праздники и дни рождений. Лучший способ провести Новый год, например, это провести его спокойно, в одиночестве.

В шестнадцать лет я хотела убить своего отца, думая: «Дам ему по голове тем топором, с которым он все время за матерью бегает. Пусть меня посадят, но мать с сестренкой будут жить спокойно!» Бог не допустил! Но после этого во мне что-то надломилось. Наверное, у психиатров и психологов есть название и объяснение этому состоянию. Я перестала надрывно переживать и болеть за своих родителей. Отца я ненавидела, а мать презирала за то, что она терпела и жила с человеком, превратившим в ад ее жизнь и нашу с сестрой. Не знаю, как такую жизнь выдерживала моя мать, и до сих пор не понимаю, зачем. Примерно через год, как я уехала, у моей младшей сестренки обнаружили сахарный диабет в тяжелой форме, в тридцать один она умерла. Такова была ее плата за наш детский кошмар.