Алла Зубова - Посиделки на Дмитровке. Выпуск десятый

Крона ореха была обширной: весь наш мирный отряд туристов, 18 человек, укрывался под ней, – но не плотной, а сквозной. Мы лежали под её сенью ногами к стволу, 18 живых радиусов, и все как один смотрели вверх, следя за прихотливой вязью сучков, веток, листьев, наблюдая, как пугливо дрожат, запутавшись в их сети, вообще-то бесстрашно отверстые таджикские звёзды…

Вот тогда впервые… Тогда я почувствовал невольно, как меня захватывает дух этого дерева… Или сказать точнее, его мир вселяется в меня. Невольно, невольно. Само собой приходило ощущение вечности, будто я и орех – мы одно. Мир, благодаря этому, виделся всегда равным самому себе: не старее и не новее. Одно время. Одно небо. Одни горы. И они всегда здесь. Их силуэты одни и те же. Меняются лишь времена года. Приходит пора сбрасывать листья, терпеть холод и ветры. И приходит весна. Но это идёт по кругу, а мир остаётся тем же. Меняются ощущения…

Думаю, и зимой дерево не бесчувственно, наоборот, всякий раз тяжко ему, как будто перед концом: ибо замирает в нём жизнь и, кажется, не вернётся… Но и каждая весна, зато приносит, как впервые, радость воскресения! Представить только себе: быть ни мёртву, ни живу, и вдруг – живое тепло извне, новое солнце и, главное, живое движение в самом тебе: в стволе, коре, новых почках! Начинается новый круг, новый оборот времени, и время это не пропадёт, не уйдёт водой сквозь песок, но отвердеет очередным древесным кольцом, круглой чёткой строкой, и рождение каждой строки дерево переживает как своё воскрешение к новой жизни.

Вот он, мудрый и старый орех, с корой, спёкшейся в загадочные иероглифы. А что, если в них-то и зашифрован главный смысл, закон всей жизни? Прочитать бы!

Вот он, мудрый и старый. А весной от первого тепла, от более яркого, чем накануне, солнца вздрагивает и настораживается каждым своим отпрыском так же чутко, как его юный с гладко-округлым стволиком родич, подрастающий рядом с ним, своим пра-, пра-, пра- в бесконечной степени дедом…

Вёсны и зимы. А само время цельно и едино для них. И всё, что случается с людьми, случилось внутри этого круглого, как шар, как сама Земля, времени.

Тогда, в эти несколько ночей под орехом, я чувствовал Адама и Еву как своих брата и сестру. Их история шла рядом с моей. Нет, с нашей: моей и этого ореха. И всех остальных людей.

Только одно, если уж до конца говорить, не умещалось в это общее и круглое время: я никак не мог осенить моим орехом кровь, проливаемую людьми. Кровь всех войн и предательств никак не вмещалась сюда. Смутился, поняв это: значит, неправда, что время цельно и едино? Ведь не выкинуть из времени, пережитого людьми, кровь и войны – это их история, их движение, – думал я вместе с орехом.

Но нет! Конечно же, не вместе! Я отставал от него! Он-то с самого начала знал, что истинное Время всего – это жизнь, а не войны и убийства. Понимание этого пришло ко мне в третью ночь под ореховым деревом, а назавтра мы уходили из Гарма. Но в эту ночь я был бессмертным, и жизнь шумела вокруг в тишине, и я не спал всю эту ночь так же, как и орех.

Мы слушали: сколько голосов и движения! Я подумал: движение для дерева – в движении всего, что его окружает, в ощущении этого движения, как и того, что свершается внутри него.

Вот – звуки ночи… Движение воздуха тихого, а то ураганного сквозь ветви и листья… Знаем ли мы, что приносит дереву ветер, родившийся, может, в самом сердце тёплого океана? Или в знойной пустыне? А здесь чаще всего летящий с ледниковых круч Памира, его ущелий и долин, свежих от ледяных потоков голубой гранёной воды.

Несут вести дереву и облака в бесконечности своих форм, меняющихся на глазах. Тучи с их градом, и ливнями, и тёплыми дождями.

Дерево не упускает самой малой перемены в красках земли и неба: от нежно-серого света утра через все переливы зари и восторг первоявления солнца до перламутровой игры вечернего неба с окружающими Гарм вершинами гор…

А звёзды, плутающие в ветвях ночами… а луна… Её прятки с облаками. То тень, то бледный свет. А звуки в ночи…

Пусть не так, как мы, в ином восприятии, и, может, ещё более остром и сильном, дерево воспринимает движение жизни и участвует в нём.

В ту последнюю ночь, бессмертный и бессонный, я слушал вместе с орехом… Лепет звёзд в ветвях… Тихие шорохи в траве и кустах, поскрипывание каких-то насекомых. Бормотание птиц: тихое горловое бульканье, неожиданные вскрики…

Всё это уже после того, как уснули мои товарищи, доверчиво прижавшись к сухой и тёплой, покалывающей травинками земле, тонким слоем кроющей здесь, в школьном саду, древние скалы Памира. Голоса их умолкали постепенно, один за другим, как голоса засыпающих птиц, а потом вдруг опять оживлялись, смех пробегал. Но смех звучал редко: торжественный орех, к подножию которого мы приникли; непроницаемо чёрный зубчатый силуэт гор в небольшом от нас отдалении, вздымающийся, словно борт гигантской люльки, подвешенной к звёздному небу и покоящей нас, малых детей, – всё настраивало на тишину.

…Как похожи мелодии жизни, – думал я, слушая ночь после того, как отзвучали голоса людей: так же переговаривались птицы.

…А потом вступили собаки. Конечно, их музыка была куда громче!

Сначала тонко, заливисто-тоскливо взлаяла где-то далеко на краю посёлка одна, оборвав голос на самой высокой отчаянной ноте. И – началось… Собаки лаяли истово, будто службу служили, будто одна перед другой старались: кто громче, кто дольше. Одни с подвыванием, тонко, иные – басами, будто били в глухой барабан: баф! баф! У одних получалось: йех! йех! У других: йеу! Начнут, было, затихать, вот, кажется, совсем тихо. Но тут какая-то, обрадовавшись тишине, – теперь-то и показать свой голос! – ударит – зальётся: уау! Ой-ё-ёйёйёй-ёй! И понеслась новая волна по всему селенью…

А ещё позднее вступили ослы. И собачий хор показался жалким простаком перед трагическим страстным ослиным плачем. Ослы какие-то особые, что ли, в Гарме? Да и ослы ли это? Ничего похожего на будничное дневное: и-ааа! и-ааа! Крики походили на человеческие вопли, родившиеся, наконец, из гордо сдерживаемого молчания. И не просто люди это были, а титаны: обычная человеческая глотка не выдержит, да и не сможет родить звук такой силы. Так, наверное, кричат в жестокой пытке: уже и не человек, а сама раздираемая плоть вопит – хрипло, дико, оглушительно, рвёт рот и глотку. Сердце тоскливо сжимается от этих воплей и мерещится: и тебя ждёт такая же мука. И внутри тебя шепчет голос, молящий: «Да минет меня… Да не заденет…»

– Нет, это, правда, ослы? Неужели ослы? – спрашивает время от времени кто-нибудь из наших девушек. А парни даже не пытались подшучивать над ними – уговаривали. Успокаивали, наверное, заодно и самих себя:

– Конечно, они. Они вопят. Обратите внимание: они часы отбивают. Каждый новый час. Такая биология…