Валентин Моисеев - Как я был «южнокорейским шпионом»

Этот суд, как и последующие, был закрытым. Иначе, как представляется, такие процессы, построенные на предположениях, не могли бы состояться. В зале были только судьи, прокурор, адвокат и я, а также двое конвоиров. Ходатайства о том, чтобы сделать открытыми хотя бы заседания, не касающиеся секретных вопросов, были отвергнуты. Впрочем, отвергнуты были практически все ходатайства, а не только это. В лучшем случае говорилось, что суд учтет заявленное при вынесении решения.

С первых минут заседания судья Кузнецова не скрывала своего пренебрежительного отношения ко мне и своей уверенности в моей виновности. Это сквозило в каждом ее слове и жесте. Мое выступление как обвиняемого она слушала, облокотясь на стол и положив голову на руку, прикрыв при этом глаза. В дальнейшем, предоставляя слово мне или Гервису, она обычно предваряла это словами: «Ну, давайте, говорите, посмотрим, что вы еще придумали!» и, полуобернувшись к столу и положив ногу на ногу, принимала ту же позу. Ее манера поведения в зале суда больше соответствовала всевластной базарной торговке советских времен, чем человеку, беспристрастно осуществляющему правосудие.

В руке Кузнецовой никогда не было карандаша, она ничего не записывала. Весьма пожилые народные заседатели откровенно дремали. Один из них был глухой, что выяснилось, когда он задал мне невпопад вопрос, и судье пришлось ему объяснять, что я не военнослужащий и потому «из расположения гарнизона» документов не выносил. В другом случае у него засвистел слуховой аппарат, что услышали все, кроме него. Кстати, это был единственный вопрос, когда-либо заданный мне одним из 12 народных заседателей. По-моему, они не читали даже вложенные специально для них в материалы дела ксерокопии газетных статей, чтобы хоть знать, о чем и о ком идет речь.

Государственный обвинитель – все тот же надзиравший за следствием прокурор И. В. Дубков – практически молчал, давая лишь отрицательные заключения на ходатайства. Все остальное за него делала судья. Даже обвинительное заключение зачитывала она, что, по сути, означает и предъявление мне обвинения судом, а не прокуратурой. Знакомясь впоследствии с протоколом судебного заседания, адвокат А. Ю. Яблоков спросил меня, на всех ли заседаниях присутствовал прокурор, поскольку не нашел упоминания о нем в протоколе. Его выступление в прениях было ничем иным, как повторением своими словами обвинительного заключения, как будто и не было судебного заседания.

Мучительной была встреча после долгого перерыва с моими бывшими коллегами, которые были вызваны в суд в качестве свидетелей. И совсем не потому, что они могли сказать что-то плохое обо мне или как-то подтвердить обвинение. Наоборот, сказанное ими и по поводу делопроизводства в МИДе (как учитываются и обозначаются в министерстве секретные документы, каков порядок ознакомления с поступившей из посольства почтой), и по поводу встреч и бесед с южнокорейцами (беседовали все и в основном по северокорейской тематике), и по поводу корейского языка (можно перевести за день не больше 4-5 страниц), и по многим другим вопросам свидетельствовало в мою пользу. Почти все они сказали, что протоколы их допросов на предварительном следствии оформлены некорректно.

Мучительно было другое: видеть их сквозь железные прутья решетки, входить в зал в их присутствии в сопровождении конвоя с наручниками на запястьях, осознавать, что они торопятся на работу, которой ты лишен навсегда, чувствовать их отчужденность. Григорий Борисович Карасин, например, бывший тогда заместителем министра (подчиненные и даже корейцы называли его по инициалам – КГБ), пришел в суд явно чрезмерно оживленным после какого-то протокольного обеденного мероприятия, пытался шутить и делать судье комплименты. Это было по меньшей мере неуместно на фоне ее замечаний в адрес «творящихся в МИДе безобразий» и откровенного хамства и мною воспринималось с трудом. В последующих судах он уже не выступал, так как вскоре был назначен послом в Великобританию.

Ударной силой обвинения выступал сотрудник ФСБ «свидетель М.» со своими словарями и другими разъяснениями, которые воспринимались судьей с очевидным одобрением, как истина в последней инстанции. При том, что его главными аргументами и доказательствами были: «мне так кажется…», «думаю, что…», «у меня имеются сведения…», «мы так всегда делаем…». Как и в обвинительном заключении, в его выступлении содержались одни лишь обвинительные декларации и никаких фактов их подтверждающих. Он даже договорился до того, что моя многолетняя и не вызывавшая нареканий работа в МИДе и в области кореистики, это не более, чем маскировка «шпионской деятельности».

Исход дела не вызывал сомнения. Последние из них рассеялись у меня, когда при возвращении в изолятор встречавший конвойный спросил, когда, мол, закончится суд, кто судья, и, услышав, что Кузнецова, широко улыбнулся:

– Это наша судья.

Она и сама не скрывала свою тесную связь со Следственным управлением ФСБ, упоминая по ходу суда об автомобильной аварии, как о причине вербовки, и моем якобы планировавшемся побеге в Южную Корею, чего не было в материалах дела, а лишь обсуждалось в процессе следствия.

16 декабря 1999 года Кузнецова вынесла приговор, в котором признала меня виновным в совершении государственной измены в форме шпионажа и назначила 12 лет лишения свободы в колонии строгого режима и конфискацию имущества. Она практически полностью повторила в приговоре обвинительное заключение и не приняла во внимание ни одного довода адвоката или моего. Все нарушения закона, допущенные следствием, были также проигнорированы.

Я не упал и не заплакал при оглашении приговора. Я был подготовлен к такому исходу самим процессом, имевшим ярко выраженный обвинительный характер, и вопрос – 12 или 14 лет, как просил прокурор, – был для меня непринципиален. Я смотрел на жену и дочь, которые были в зале суда, – для меня была важнее их реакция. А она была достаточно сдержанной, я бы даже сказал боевой, хотя, конечно же, улыбки или удовольствия на их лицах не читалось. Покидая зал, Наталия сказала: «Еще не вечер!» И это выражение было как напутствие для меня, что раскисать и сдаваться не следует, и как подтверждение того, что и она не собирается этого делать. Решение о том, что приговор будет обжалован, было принято защитой уже давно.

Когда я под Новый год получил официальную копию подписанного и прошнурованного приговора, то прочел в нем следующее: «Моисеева Валентина Ивановича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного ст. 275 УК РФ, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком не 12 (двенадцать) лет».

«Не двенадцать лет» – это сколько? И я, и Наталия вместе с адвокатами, как она мне рассказывала, восприняли эту формулировку как запятую в известной фразе «Казнить нельзя помиловать», хотя уверен, что в нынешних условиях частица «не» не смогла бы сыграть роль запятой. Ведь на нее никто из официальных лиц не обратил внимания.