Сергей Залыгин - Заметки, не нуждающиеся в сюжете

Чемин: нам важно получить энергию как можно скорее, решить проблему скорее. Не оправдается – взорвем плотину.

И т.д., и т.д.!

Как просто опровергается очевидность! Государственные мужи – Госплан, Совмин, эксперты – заседают, кто-то им внушил: а это нужно!

Не круглые же дураки все эти чемины, малышевы? И Госплан? И Косыгин? Тогда в чем дело? Я ничего не понял в этих людях. В том-то и дело, что глупость по своим размерам может превысить здравый смысл. А в России – так это и вовсе запросто. Я чувствую себя ничтожеством, пытаясь понять это. Это непосильно. Об этом не сказал Шекспир. И я вряд ли победил бы эту глупость, если бы у меня не было союзников. Я о них не знал, но они знали обо мне, зная, в гласную часть проблемы не включались, предпочитали “не засвечиваться”, подставляли меня. Действовали за сценой, но, вероятно, только поэтому три моих статьи и увидели свет в “Литгазете” – в газете для теневых умов оказавшейся удобной, самой удобной: писательская, а мало ли что писателям взбредет на ум?!

Этими теневиками (которые, конечно же, имели своих людей и в Госплане, и в Совмине, и в академических кругах, не знаю – имели или нет в ЦК: там никто не засвечивался) были геологоразведчики – они-то знали, какие страна (и они сами по себе) потерпит убытки в связи с затоплением.

Через 15 лет, на писательском выезде в Тюмень, тамошний 1-й секретарь обкома П.Г. Богомяков, недавний геологоразведчик нефти и газа, в своем обширном выступлении так и объявил: 15 лет тому назад, день в день, Госплан, обсуждая статьи Залыгина, отменил ТЭО Нижне-Обской ГЭС. Он же рассказал, как это было.

Они, геологи, человек что-то около десяти, встали в гостинице рано и отправились в газетные киоски еще до открытия. Киоски открылись, они купили “Литгазету” с моей последней статьей (значит, знали о ней заранее?), экземпляров около ста, пошли в Госплан, развесили “Литературку” на спинки стульев зала заседаний. Когда собрались все участники заседания (кажется, был и Косыгин), на них это произвело впечатление: кто велел развесить газету? А вдруг – высокое начальство? Так или иначе, но на том заседании ТЭО было отклонено, а на нашей тюменской встрече я впервые узнал, как было дело, и мы с Богомяковым обнимались.

Забегу вперед. Ирония судьбы – лет через десять мы оказались с Богомяковым по разные стороны баррикады: он выступал как рьяный сторонник переброски стока сибирских рек в Среднюю Азию, мне даже казалось, что его устами говорил Рашидов. Где Богомяков теперь – не знаю.

Ну, а ввязываясь в эту историю, я не представлял себе ее масштабы, ее протяжение во времени – ведь полтора года я ничем другим не занимался. Помогла моя наивность, если на то пошло – глупость, ну и, конечно, поддержка геологоразведчиков, среди которых были (не могло не быть) и такие, которые прекрасно ориентировались в коридорах власти, в Госплане прежде всего, которые и на печать, как видно, имели влияние. Это я нынче говорю и взвешиваю, а тогда полагал, что я начал дело, я его и кончил. Не то чтобы я был горд собою в то время, нет, но мне думалось, что я еще и еще что-то подобное успею сделать в своей жизни – ведь вот же, получилось, значит, можно!

Ничего такого же, пожалуй что, уже не получилось, тем более что в те же годы, видимо, воодушевленный этим событием со знаком +, я написал и свою, вероятно, лучшую вещь – компактную, энергичную, пробивавшую путь “деревенской” литературе повесть “На Иртыше”. Прошли годы…

Десятилетия прошли – три, – и вот теперь-то мне, если есть чем гордиться, хотя бы есть что противопоставить своим творческим неудачам, произведениям посредственным, никак меня не удовлетворяющим, так это – те самые годы 1961-1964, Нижняя Обь и повесть “На Иртыше”.

В последующие годы у меня, кажется, была своя роль и в литературе, и в экологии, на эту тему я еще поговорю и уже поговорил в “Экологическом романе”, стараясь при этом говорить не столько о себе, сколько о событиях, в которых я участвовал. Что получается из этого старания? Не совсем то, что хотелось бы.

Не знаю, насколько я прав, но мне всегда казалось, что я мало интересен сам по себе, мало в текущей жизни, но в то же время – парадокс? несоответствие? или – логика? – на какой-то странице из истории своей страны хочется оставить свои строчки. Не из этого ли желания исходя, я и пишу заметки? И да, и нет… Ведь еще мне хочется воссоздать события, которые мне более или менее известны. У меня нет достаточного кругозора, чтобы написать о своем времени как таковом – о процессе коллективизации в целом, о репрессиях, о сталинизме, о времени Горбачева, о перестройке, о днях сегодняшних. К счастью, я никогда не занимался и не стремился заниматься теми делами, которыми заниматься не умею, и, если, скажем, я вижу весьма посредственного литературного критика в роли министра, наблюдаю, как он с энтузиазмом блюдет форму и формальную сторону дела, ровным счетом ничего не понимая в самом деле, для меня это чудо, невероятие. Суть, видимо, в том, что у него нет средних способностей, средние – ведь это же хорошо, ведь они могут принести и результат, и удовлетворение, но этого ресурса у человека нет, а тогда человек ищет уже не среднее, а нечто исключительное. (Таким я наблюдаю министра Сидорова, наблюдал, наблюдал да и написал о нем статью (“Известия”, № 48, 94).

Стиль и писатель. Русская литература – бесконечна по своим прозаическим стилям. Великие писатели – это те, кто создал в ней свой собственный язык, собственный в родном языке. Достоевский, Гоголь, Булгаков, Платонов, частично – Горький (?). Конечно, были и другие – Пильняк, Бабель, Артем Веселый, Хлебников, но они остались экспериментаторами, только ими. Их стиль – это больше лаборатория, чем общедоступная литература.

А кто бы мог подумать, что на русском языке до Гоголя можно писать языком Гоголя? Воспринимать на нем действительность? Но вот приходит Гоголь и обнаруживает в нашем языке неизвестный до него ресурс, обнаруживает нишу и заполняет ее. Так же и Толстой, и Достоевский, и Чехов. При этом никто из них не лингвист, но все они – художники и художественные мыслители, они увидели в этом мире то, что не видели другие, поэтому язык всех других оказался им несподручен – понадобился свой, новый, до тех пор неизвестный. (Ни один лингвист не создал “своего” языка, только художники.)

Пушкин, тот угадал даже и не языковую нишу, он как бы заново открыл весь язык. После Пушкина весь язык стал пушкинским. Он и дальше подвергался преобразованиям, но именно он, а не допушкинский. К тому же Гоголя, Платонова и других творцов языка повторить нельзя. Никто не повторил (хотя Булгаков и пытался это сделать по отношению к Гоголю), и никто никогда не повторит: время не только приближает нас к содержанию великих произведений, но и отдаляет от их языка, от тех способов, которыми их содержание когда-то было выражено. Технология любого производства, в том числе и мыслительного, меняется, и кому может прийти в голову писать нынче так же, как писали древние греки или, скажем, Карамзин?