Николай Лесков - Статьи

О “Вольном экономическом обществе” и говорить уже надоело. Оно у нас — богач, сила. Сиди в нем какие-нибудь англичане, народ, привычный обращаться с капиталами, что бы они натворили с этими огромными средствами? Вся бы Русь знала и говорила об этом обществе; оно бы давало тон экономическим операциям. У него были бы и депо, и образцовые (истинно образцовые) фермы, и склады, и все, чем действительно можно содействовать экономическому преуспеянию края, а оно у нас что? — говорильня. Что у него за члены? Кто из них хоть чем-нибудь серьезно трудится на пользу обществу? Ну, — пусть поднимет руку! Никто, — таки ровно никто. Все говоруны, и ничего более. И пока общество останется в нынешнем его личном составе, оно решительно ничего не способно сделать. Далее приобретения цепей для скота активность его не пойдет.

Комитет грамотности, к сожалению, денежных средств почти не имеет, но еще более жалко, что он не имеет и других средств, без которых нельзя приобретать ни денег, ни влияния. У него есть право делать многое, но способности его так ограничены, что недавно это почтенное собрание, дойдя до сознания своего безденежья, не могло долго согласиться, занять ли ему у богатого “Вольно-экономического общества” денег для того, чтоб затратить их самым необходимым и самым производительным образом? Комитет как бы стал в тупик, услыхав, что можно занять три тысячи, пустить их в дело и потом отдать из выручки. Он так уж привык сам считать свои разговоры за дела, что ему и в ум не ползла такая дерзкая мысль. “У нас денег нет, будем же разговаривать”, — вот что ему нравилось.

Интересный этот комитет, ей-богу! Теперь он пустился в любезности. С. С. Лашкарев скажет любезность г. Владимирскому, а г. Владимирский Лашкареву, г. Половцев г. Студитскому, а г. Студитский г. Половцеву, а дела, как сказано, ни на грош, и молодые силы комитета расходятся, раздробляются.

С этим комитетом нечего уж делать. Его просто нужно плугом пройти и все начать наново. Выкинуть “бюро”, новую “комиссию”, и завести простой порядок совещаний, решая на них вопросы тут же и тут же поручая известную работу тому или другому члену.

Мы вовсе не поборники системы, по которой всегда и прежде всего должна быть tabula rasa, [90] Чистая доска (Лат.) но когда дело так заматерело, заклекло и запуталось, как тут, то и мы утверждаем, что если не стереть всего, чем исписана доска и вдоль и поперек, так и писать на ней не стоит: все равно ничего не разберешь.

Некоторые там хотят добиться, чтобы дозволили обревизовать это “бюро”, этот таинственный синедрион, чтоб хоть узнать, что он делает и что он делал, — это совершенно напрасно. Разве для курьеза только, а то гораздо резоннее добиваться не обревизования “бюро”, а закрытия его вместе со всеми позднейшими выделениями. А нельзя этого добиться, так пусть светлые люди уносят свои головы из удушающей атмосферы этого развращающего ум фразерства. Лучше, лежа дома на диване, пускать колечки из дыма, чем приучаться болтать и еще считать свою болтовню делом. Это уж слишком большое преступление перед разумом и совестью.

Политико-экономический комитет И. В. Вернадского желательно, чтобы стоял, но желательно также, чтобы он не самохвальствовал, не величал себя комитетом, а назывался бы настоящим своим именем: политико-экономическими беседами, ибо он keine komitet, [91] Не комитет (Нем.) a просто беседы.

При этом мы бы позволили себе заметить Ив<���ану> Вас<���ильевичу> Вернадскому и всем его собеседникам вот какое обстоятельство.

Миру известно, что есть на свете две главные экономические школы: обе они стремятся к накоплению и распределению богатств и обе преследуют идею человеческого довольства, идею общего счастия. Но две эти школы несогласны во многих положениях, и особенно в вопросе о распределении добытков и о правах общества на капитализированный труд отдельных членов.

И. В. Вернадскому, последователю старых экономических начал, развившихся из системы Адама Смита, известно также, что у нас, если не в России, то по крайней мере в Петербурге, есть последователи экономического учения, стоящего совсем на иных началах, и еще известно ему, что эти новые экономисты точно так же искренно, или, если неискренно, то горячо верят в справедливость своих начал, как Иван Васильевич и его собеседник верят в законность своих. А как между двумя точками двух прямых линий провести невозможно, то несомненно, что из двух линий, касающихся тех же самых точек, или одна прямая, а другая ломаная, или же обе ломаные и прямой еще вовсе не проведено. Чтобы узнать, которая прямая, надо сличить эти линии, а чтобы сличить, надо их протянуть параллельно.

И. В. Вернадский более или менее знает наших поборников новой экономической школы и знает тезисы этой школы, а между прочим знает и то, что новые экономисты считают все принципы старой экономической школы ложными и вредными. Старая школа, разумеется, то же самое думает о новой.

На беседах И. В. Вернадского не участвует ни одного представителя новых экономических воззрений, и потому каждый вопрос здесь рассматривается с страшною односторонностью, с такою обидною односторонностью, которая могла бы иметь место разве только тогда, если бы несомненность пригодности и незаменимости положений, выработанных старою политико-экономическою школою, были доказаны; а этого сказать невозможно. Если бы политическая экономия произнесла свое последнее слово за свою старую систему, то новому учению не на чем было бы держаться, а оно держится и держится в головах, которым нельзя отказать ни в смысле, ни в даре понимания. Следовательно, относиться к этому экономическому учению с олимпийским равнодушием вовсе нерезонно. С ним можно препираться, можно доказывать его несостоятельность, но не отрицать его, когда оно живет и имеет несомненное влияние на умы. Наконец, несомненно, что не только собеседники Ивана Васильевича, но даже сам он, своей собственной персоной, впал в некоторую узость, неизбежную сопутницу спокойных положений в единомысленном кружке, где ни от кого не ждешь возражения и идешь себе спустя рукава, не боясь, что кто-нибудь возьмет за нос да безделицу — потормошит. Будь в этих беседах экономисты того и другого толка, беседы-то, несомненно, бы оживились, стали бы разностороннее, полнее и действительно приносили бы много пользы. Тут затронулись бы вопросы чуткие, больные, на которые хочется отозваться всякому живому человеку, — а ведь в теории всем заниматься можно. Неужто Иван Васильевич и его собеседники не понимают, что это могло бы много содействовать к устранению существующей у нас шаткости экономических понятий? Не может быть! Боятся они что ли людей другого образа мыслей? Этого еще более не может быть. Что же такое: отчего на политико-экономических беседах г. Вернадского беседуют только одномысленцы? Что этому за причина? Некоторые говорят, что пусть экономисты другой школы заведут себе отдельную беседу и там свободно развивают свои идеи, — но не может же быть, чтоб то же самое сказали и собеседники г. Вернадского. Они ведь должны быть столько сообразительны, чтобы не делать предложений неудобных.