Николай Лесков - Статьи

За торгового мальчика не заступается никакой комитет: нет никакого контроля за тем, как его содержат и как с ним обращаются. Он не имеет никакого понятия о своем человеческом праве; у него нет свободного воскресенья, ему не позволено поиграть, поболтать и порезвиться. Он весь стеснен, как ребенок, и никак не может развиваться в человека, ибо ему не дают сближаться с миром. Он весь, как орех в скорлупе, заключен в пошлом, узком, грошевыдавливающем кружке хозяйской лавки, в среде конски-глупой и молодцовской.

Еще один год продолжало русское рядское купечество иродову работу, еще тысячи полторы новых жильных узлов завернулось на детских икрах в одном Петербурге, и тысяча гостинодворских неучей вошли вреднейшими членами гражданского общества с головами расчесанными, но пустыми, как покрывающая их циммермановская шляпа, и мы снова поднимаем наш голос за это вопиющее на небо дело. Прибитые, вытянутые столбиками и ничему не обученные дети уже отвыкли от смелого и простодушного детского взгляда. Они не знают, к кому бы протянуть свои болтающиеся по бокам ручонки и у кого бы выпросить себе право читать вечером вслух книжку, учиться чему-нибудь хоть у дьячка, хоть у грамотного солдата, потому что и тот, и другой все-таки без сравнения развитее и просвещеннее его хозяина купно со всем приказчичеством. Среда, его окружающая, пошла до того, что даже никак не может прозреть своей собственной пошлости, не может понять, что, сколько ни ворочайся в ее мозгах, — кроме двугривенных, там ничего не отыщешь. И в этой-то среде ребенок простаивает божественную искру, данную ему в тот день, когда он заплакал, увидев впервые свет, разменивающий на двугривенные целую натуру ребенка. Мальчики эти даже не думают, что есть сила, способная подарить им свободное воскресенье, с книгою, с казанком, с карандашом и со свайкой.

Оглянувшись назад и посмотрев на все стороны, куда три года три периодические издания назойливо стучатся с этим вопросом, мы наконец, кажется, нашли, где сила, способная прекратить каторжную кабалу рядских мальчиков.

Когда общество равнодушествует к своему прямому делу, когда сердца слишком закорузлы и недоступны голосу убеждения, остается одна надежда на власть, находящуюся в руках человека просвещенного и небезучастного к интересам человечества, обитающего в столице. А города, пригороды и посады пойдут за столицею.

Наше внимание обратила на себя статья свящ<���енника> М. Чемена, напечатанная в июльской книжке “Херсонских епархиальных ведомостей” под заглавием “О неизвестных умерших”. Автор статьи затрагивает мимоходом важный вопрос о несостоятельности существующих у нас постановлений по делам о расследовании случаев скоропостижной смерти и несообразности правила, в силу которого “без полицейского чиновника никто не смеет и пальцем коснуться скоропостижно умершего, по-видимому, человека”.

Собственно говоря, автор ведет речь не о том. Его, как пастыря, поразил психологический факт “самоукрывательства невинных пред лицом правосудия человеческого”, самоукрывательства, последствия которого бывают весьма важны в юридичском отношении и которое иногда (и то слава Богу!) открывается священникам по непреложному закону совести.

“Приглашают меня, — говорит о. М. Чемен, — в анатомический дом похоронить покойника. На билете, выданном доктором и засвидетельствованном полицейскою частию, значится: “Тело неизвестного по имени и званию человека, умершего от аневризма, предать земле…” Дело нередкое, к нему мы привыкли. Входим с причетником в домик, видим исхудавшее от болезненности лицо чернорабочего великорусса; никого нет в доме, кроме старухи, прислуживающей при уборке тел, да сторожей-гробокопателей. Маленький огарок свечи тускло освещает тело труженика, незнаемого, забытого, оставленного теми, которым он приносил в жертву остатки своих сил. “Быть же не может, чтобы никто не знал его! — так думалось мне. — Уединения и неизвестности в таком городе может искать только преступник, занимающийся темным ремеслом по темным ночам, а в этих мягких чертах лица покойника видны только горе, скорбь, болезнь и терпение! Ему ли укрываться от людей?”

Началось погребение. Несколько любопытных женских лиц с суеверным почти страхом заглянули в окна мрачного домика и отошли. Вот подошла к окну еще одна женщина, зарыдала плачем, который, видно, долго сдерживала, и немедленно удалилась. Плач мог вызвать подозрение; но место и время ли ему во время молитвы? Да и то сказать, женщины очень чувствительны; плачут они иногда от пустяков, а здесь как не пролить слезы сострадания к несчастному во имя любви к человечеству?

Погребение окончено; тело незнаемого покойника отнесено сторожами кладбища в могилу, и, по-видимому, никто не обращал внимания на дело. Но не забыт покойник теми, с которыми делил он свою горькую жизнь. В отдаленном захолустии Молдованки, в бедной хижине, втихомолку оплакивала его семья, стараясь скрыть от людей свое горе. К горю потери кормильца присоединилось сознание вины перед ним; совесть беспокоила овдовевшую жену его за то, что она, по совету людей, отказалась от его трупа, не проводила его до могилы. Где искать утешения несчастной? Куда обратиться ей за советом? Какой избрать ей подвиг для успокоения неумолкающей в упреках совести? Людям не всегда безопасно вверять тайну, за которую она боялась ответственности, быть может, позорной. Идет, бедная, в храм Божий, несет свое горе и свою вину к милосердному Спасителю, чтобы у креста его сложить их: пусть служитель Христов скажет слова мира, прощения или запрещения — все легче станет на душе.

И пришлось мне слышать печальную повесть скорби и невинной вины.

“Мы люди бедные, — говорила несчастная, — пришли из России сюда на заработки. Работали мы, сколько могли, но едва деток и себя прокармливали. Скорби ли от неудач, труды ли тяжкие сломили здоровье мужа. Стал он жаловаться на боль в сердце — простонет ночь, а на утро идет на работу: Нужно, говорит, хлебушки достать для детей. И ходил он так-то на работы, перестал уж и жалиться, а все чахнет да тоскует. Вышел вот это один раз к одному хозяину, да с лопатой-то и упал мертвый. Прибежали земляки, да и говорят: “Молчи да молись! Бог к себе прибрал нашего земляка, мужа твово”. — Я в слезы, а они заперли дверь, да говорят: “Молчи, а то хуже будет; не признавайся, что он твой муж и что ты его знаешь; хозяин тело его велел вынести тихонько на улицу подальше; найдут люди, придет полиция, сделает свое дело, да и похоронят, ничего не узнавши, а то пойдут таскать нас, да хозяина, да тебя на допросы, и конца не будет спросам; от дела оторвут, а хлеба не дадут; да, чего доброго, по подозрениям и в острог посадят”. — Пожелтело у меня в глазах, закружилась голова — и сама не знаю, что со мной было. Прошел денек, другой, а я все боюсь и людей, и тени своей, и покойника. Дай, думаю, пойду я, хоть издали взгляну на своего кормильца, хоть могилку-то его замечу, когда-нибудь вдоволь поплачу на ней. Вот прихожу, а вы, батюшка, погребаете его. Как схватило у меня за сердце, как заплачу я, так и посмотрели на меня люди! Мне и представилось, что земляки говорили мне. Испугалась я, да без оглядки убежала домой, и не знаю, где похоронили его. Тяжкий грех мой! Чем я заплачу его? А покойник все снится мне, да корит меня: “что, мол, отреклася от меня?”