Журнал Знамя - Знамя Журнал 8 (2008)

- Нормально. Они на заднем, - Гусарцев снижает голос до полушепота. - Дремлют… В обнимку с любимым стволом.

Ну, наконец-то!.. Я вдруг взволнован. Я вдруг соображаю, что уважения заслуживает не только мобильная трубка - но и сам Коля. Заодно, конечно, вспомнилось, как я суров был с ним три дня назад. (В том откровенном разговоре под водку… Или это уже четыре дня?)

- Коля… Хочу сказать… Я благодарен тебе за пацанов.

- Да ладно, Саша.

Он так запросто это сказал:

- Да ладно, Саша.

И больше голос его я не слышал. Уже никогда.

(Окончание следует)

Об авторе

| С 1989 года Бахыт Кенжеев - постоянный автор “Знамени” (последняя публикация см. N 10, 2007 г.).

* * *

“Небесные окна потухли”.

“Ты что? Неужели беда,

и чёрные звёзды, что угли,

погасли, причём навсегда?”

“Вот именно - в области света

сложился большой дефицит,

и даже случайной планеты

нигде в небесах не висит.

Материя стала протеем,

объявлен бессрочный антракт”.

“Но как мы с тобою сумеем

узнать этот горестный факт?”

“Никак! Постепенно остудят

глубины земного ядра,

и жизнь у любого отсудят,

включая лису и бобра.

Лишь ангел, угрюмый неряха,

очки позабыв впопыхах,

пройдёт по окраине страха

с мечом в невесомых руках”.

* * *

Есть государственная спесь:

брести за царской колесницей

колонне пленников. Бог весть,

кому она сегодня снится,

страна проскрипций. Чистый лоб

весталки. Сгорбленная выя.

И в цирках каменных взахлёб

гремят оркестры духовые.

Есть долгий звук - и узкий свет.

Прощай. Прости. Позволь на память

одну из самых тёмных бед

на столике ночном оставить.

Жизнь покачнётся навсегда,

заплачет, тихо глянет мимо…

Артезианская вода

мягка, и тьма неопалима,

где опыт, смерти побратим,

распознаватель белых пятен,

как первый снег, необратим,

как детский голос, невозвратен.

* * *

Ночь. Зима занавесила, стёрла трафаретное “Выхода нет”,

где моё трудоёмкое горло излучало сиреневый свет.

Человече, искатель удачи! Мы по-прежнему йодом и льдом

лечим ссадины; прячась и плача, драгоценные камни крадём

друг у друга; любимых хороним, да и сами, живой чернозём,

норки узкие жвалами роем, изумрудные кольца грызём.

Спи, прелестница, плавай под ивой. Я не рыцарь на чёрном коне.

Снежный ветер - архивный, ревнивый - кружит сонную голову мне,

и свистит, подбивая итоги, призывая мгновение: “стой!”,

чтобы я, утомлённый с дороги, бросил камешек свой золотой

у порога, вздохнув: далеко ты затерялся - песчинкой в пыли,

тусклой бусинкой из терракоты, обожжённой могильной земли.

* * *

El condor paso. Где же ты, душа любви и нищеты,

василеостровская дева-

лимитчица? Должно быть, там, где полночь хлещет по листам

платана мокрым снегом. Древо,

обряд языческий творя с нетвёрдым мёдом января,

к земле склоняется спросонок,

и в визге дворницких лопат часы глухие плохо спят,

скрипя зубами шестерёнок.

Четырёхструнная, сыграй, пообещай мне страшный рай,

булавку в мышце, мраз по коже…

Зачем кондор, чужой орёл, свою голубку поборол,

взыскуя музыки, не схожей

ни с чем? Где ты? Где мы с тобой? Сквозь купол чёрный, ледяной,

разрезанный, как бы живая

жизнь, льётся бездна, звезд полна, где наши тени дотемна

молчат, мой Бог, не узнавая

друг друга, где разведено моё привычное вино

водой и солью; плещут перья

разбойника чилийских Анд, ценой всего в один талант,

в один обол, в одно похмелье…

* * *

Сникнет ярость, выйдет дерзость,

а взамен придёт

небогатая поверхность

подмосковных вод.

Эти омуты да ивы,

как пастух - овец,

созерцает терпеливо

сумрачный мудрец.

Он ни слова не уронит,

потерял он счёт

дням, и мир потусторонний

перед ним течёт.

То пескарь при виде щуки

вздрагивает вдруг,

и воздел бы к небу руки, -

только нету рук,

то пупырчатая жаба,

выглянув на свет,

воспарить душой могла бы,

только крыльев нет.

Позабудь про долю рабью,

про свои года.

Тёплой праздничною рябью

морщится вода -

это дар, твой дар убогой,

ускользает он

водомеркой босоногой

по ручью времён.

* * *

Доцент бежал быстрее ланей,

быстрей, чем кролик от орла,

стремясь к потешной сумме знаний,

чтоб жизнь согласная текла.

Он подходил к проблемам строго,

любил районного врача

и мучил павловского дога,

ночами формулы уча.

Я тоже раньше был учёный,

природе причинял урон,

и плакал кролик обречённый,

мне подставляя свой нейрон,

и видел мир, где нет удачи,

покрытый смертной пеленой,

а я в мозги его крольчачьи

ланцет засовывал стальной.

Вещает мне Господь-учитель:

пусть не страдалец, не мудрец,

но будь не просто сочинитель,

а друг растерзанных сердец.

Как жалко зайца! Он ведь тоже

бывал влюблён, и водку пил,

и куртку натуральной кожи

с вчерашней премии купил.

Цветков! Мой добрый иностранец!

Ты мыслью крепок, сердцем чист.

Давно ты стал вегетарьянец

и знаменитый атеист.

Ужели смерть не крест, а нолик?

О чём душа моя дрожит?

Неужто зря злосчастный кролик

в могилке глинистой лежит?

Об авторе

| Владимир Михайлович Шпаков родился в 1960 году. Автор двух книг прозы: “Клоун на велосипеде” (1998) и “Год петуха” (2006). Проза публиковалась в журналах “Аврора”, “Нева”, “Октябрь”, “Дружба народов”, “Крещатик” и др. Живет в Санкт-Петербурге.

Н. Б.

Дыхание дефолта я почувствовал задолго до его наступления. Газеты, с которыми я сотрудничал, медленно умирали, гонорары становились мизерными, потом и вовсе исчезли. А жить-то надо! В общем, весной 98-го года я оказался в ремонтной бригаде, приводившей в порядок квартиры “новых русских”. Второй месяц я навешивал двери, окна, укладывал черновые полы, а главное, получал за это денежное вознаграждение.

- Тебе хорошо, - говорила режиссерша Мосина, - работа есть, да и в долг ты не брал. А мое положение представь?!

У Мосиной не было работы, причем давно. Полгода назад она вознамерилась ставить спектакль: связалась с каким-то банком, выпросила ссуду на постановку и, собрав актеров из разных трупп, взялась за дело. Мосина умела убеждать: и актеров зажгла идеей, и художника, который нарисовал просто фантастические декорации. Деньги на них потратили тоже фантастические, и вдруг выясняется: сцену не дают! То есть театр (также почувствовав дыхание дефолта) предпочел на три месяца предоставить подмостки под какой-то мюзикл. Пока Мосина обивала пороги других храмов искусства, декорации свезли на склад. Когда же очередная договоренность, можно сказать, была в кармане, склад вспыхнул синим пламенем, похоронив под горящими балками спектакль. А тут еще из банка депеша: гоните, мол, долг! Мосина срочно перезанимала, что-то взяв у меня, что-то у друзей и родственников, но из долговой ямы до сих пор не вылезла.