Фредерик Поттешер - Знаменитые судебные процессы

Семнадцатое февраля 1870 года. Толпа парижских зевак движется по новому бульвару Сен-Мишель в сторону Дворца правосудия. Люди все еще с некоторым удивлением взирают на величественный собор Парижской богоматери: совсем недавно над крышами виднелись лишь его массивные башни, теперь же он возвышается над Сеной в одиночестве. Барси Осман расчистил пространство, пустив в ход тараны и заступы; все средневековые лачуги снесены, и остров Сите выглядит непривычно оголенным.

Однако вовсе не ради того, чтобы взглянуть на грандиозные строительные работы, сотрясающие Париж уже более пятнадцати лет, вышли из дому в этот солнечный зимний день дамы в кринолинах и господа с цепочками от часов на животе. Они спешат сегодня на судебный процесс, по духу своему чисто парижский. Процесс, где схлестнулись Академия наук и — крестьянин! Процесс необычный, ибо он вызывает не ужас, а смех. И слушается не в мрачно-торжественном зале суда присяжных, а в рядовом помещении шестой палаты исправительного суда.

У Входов во Дворец правосудия теснится столько народу, что вертящиеся двери не успевают пропускать входящих. На лестницах потерявшие голову служители не в состоянии обеспечить продвижение публики. Усатые жандармы на втором этаже ругаются и работают локтями, чтобы развести по залам многочисленных правонарушителей, чьи дела назначены к слушанию в эту пятницу на вторую половину дня.

Начинается каждодневная канитель: карманные кражи, избитые жены, пьянство в общественных местах, подложные счета, драки с полицейскими и прочие повседневные неприятности, однако публику это явно не интересует. Судья вынужден поминутно отвлекаться, чтобы призвать к порядку то каких-нибудь важных господ, оживленно беседующих о предстоящих выборах, то элегантных молодых женщин, щебечущих, как в светской гостиной.

Только суровые, чопорные старики в первом ряду сидят молча. Это академики! Внезапно в боковую дверь входит высокий мужчина, тоже весьма преклонного возраста. Он бросает отчаянный взгляд на пожилых господ из первого ряда, и те в ответ делают ему ободряющие знаки. Его появление вызывает в публике оживление: слышатся восклицания, смех, язвительные шутки, сопровождаемые робкими аплодисментами.

Человек этот выглядит как все высокопоставленные лица Второй империи: на нем длинный черный сюртук с многочисленными наградами в петлице, в руке цилиндр; несмотря на седину, он сохранил великолепную осанку.

— Господин Шаль, будьте любезны, сядьте, пожалуйста, на скамью истцов, — почтительно обращается к нему судья.

Семидесятисемилетний Мишель Шаль, член Института Франции, бывший выпускник прославленной Политехнической школы, командор ордена Почетного легиона и обладатель медали Коплана — высшего знака отличия, присуждаемого ученым в Англии, — с удрученным видом усаживается на указанное ему место. Этот всемирно известный человек, знаменитейший геометр своего времени, держится, право же, чрезвычайно странно!

Вместо того чтобы держаться уверенно и даже слегка надменно, как обычно ведут себя в подобной ситуации люди его положения, он почему-то сидит, опустив голову, хмурится, прячет глаза — словом, проявляет все признаки виновности и раскаяния.

Зато подсудимый, которого только что провели за барьер, напротив. окидывает зал ироническим взглядом. Это маленький человечек жуликоватого вида. Он мордаст, курнос, с седыми бачками. Галстук повязан кое-как, из-под темной куртки выглядывает жестко накрахмаленный воротничок — все в нем напоминает принарядившегося крестьянина.

— Врэн-Люка, — обращается к нему судья, — вы обвиняетесь в мошенничестве, жертвой которого стал господин Мишель Шаль, член Института Франции…

Дело выглядит пока что вполне ординарным, и человек непосвященный не понял бы, почему оно привлекло столько народу.

Судья продолжает:

— Бы проявили поразительную, по, к сожалению, преступную изобретательность и потратили немало завидного усердия, употребив его во зло! Ибо, должен признать, требовалось известное трудолюбие, чтобы за восемь лет сфабриковать и продать господину Шалю, страстному коллекционеру исторических автографов, двадцать семь тысяч триста сорок пять фальшивок на общую сумму в сто сорок тысяч франков!

В зале раздаются восхищенные возгласы. Надо заметить, что сто сорок тысяч франков во времена Второй империи равнялись приблизительно восьмистам тысячам франков нынешних,

— Попрошу вас, Врэн-Люка, не улыбаться! — сердито говорит судья, — Гордиться тут печем! Вы бессовестно злоупотребили доверием в высшей степени уважаемого человека и пытались выставить па посмешище Академию наук, сочинив подложные письма Паскаля, которые были вынесены на обсуждение этого почтенного собрания!..

Обвиняемый встает с оскорбленным видом.

— Свою вину я признал, господин судья, но я возражаю против того, чтобы мне приписывались столь недостойные намерения! Я вовсе не собирался никого вводить в заблуждение или выставлять на посмешище! Я написал эти подложные письма исключительно ради того, чтобы доказать дорогую для меня гипотезу. Я утверждаю, что Ньютон, которого принято считать создателем закона всемирного тяготения, на самом деле заимствовал все свои теории у нашего Паскаля! Не можете же вы ставить человеку в упрек его патриотизм!..

— Замолчите, Люка! — гремит судья, — Эта гипотеза принадлежит вовсе не вам, а господину Шалю. Однажды, когда в вашем присутствии он высказал такое предположение, вам пришла в голову бесчестная мысль сфабриковать фальшивку «по заказу»… Лишь жажда наживы побудила вас сделать это. Вы ведь совершенно необразованный человек. Вы даже нигде не учились. Всего несколько лет назад еще были фермером в Эндре!.. Что же до патриотизма, то расскажите это кому-нибудь другому!.. Уж не из патриотизма ли вы строчили письма от имени Александра Великого, или Жанны д'Арк, которая у вас подписывается «Дева», или — еще почище — от лица апостолов и Лазаря Четверодневного?! Врэн-Люка со своей неизменной ухмылкой опускается на скамью. Шаль сидит, сжавшись в комок. Судья, взяв со стола одно из писем, разложенных перед ним в качестве вещественных доказательств, продолжает:

— Уж не из патриотизма ли вы. Люка, продали господину Шалю за пятьсот франков письмо Клеопатры к Цезарю следующего содержания: «Возлюбленному моему Юлию Цезарю, императору… Наш сыночек Цезарион пребывает в добром здравии. Скоро он будет в состоянии выдержать дорогу до Марселя…» И в довершение всего. Люка, вы написали это абсурдное послание по-французски, на старом пергаменте, украденном из Библиотеки святой Женевьевы!

В зале неудержимый хохот. Судья вынужден замолчать. Шаль, пунцовый от стыда, закрывает лицо руками. Врэн-Люка самодовольно улыбается. Судья: