Фредерик Поттешер - Знаменитые судебные процессы

" Тихо! Или я прикажу удалить всех из зала!.. Мне непонятно, что смешного вы находите в этой бессмыслице!.. Ее сочинил зарвавшийся невежественный дурак!..

Публика протестует. Слышатся свистки, выкрики.

— Еще неизвестно, кто дурак: крестьянин или ученый! — кричит кто-то из журналистов.

Судья, вне себя от ярости, хватает со стола другое письмо.

— Вот послушайте, послушайте, что пишет этот олух! — кричит он срывающимся от негодования голосом.

— Олух — покупатель! Дурацкий колпак — академику! — орет какой-то толстяк из последних рядов.

Публика в восторге. Судья между тем уже начал читать письмо Марин Магдалины к Лазарю. Рукопись старательно замусолена и опалена на свечке, так что он с трудом разбирает текст:

«Любезный брат мой! То, что Вы сообщаете о Петре, апостоле нашего благостного Иисуса, позволяет мне надеяться, что в скором времени мы будем иметь счастье видеть его здесь, и я готовлюсь принять его надлежащим образом. Пребывание мое в Галлии весьма приятно. Не верьте тем, кто говорит, будто галлы — варвары, это неправда. Больше добавить мне нечего, кроме того что горячо желаю видеть Вас и молю Господа нашего, чтобы Он был милостив к Вам». Подписано: «Магдалина». Которая тоже, заметьте, изъясняется на старофранцузском языке!

В зале стоит уже не смех, а рев, присутствующие повскакивали с мест.

— Еще! Еще! — скандирует публика, стуча кулаками по скамьям,

— Это вам не балаган! — надрывается судья. — Я сейчас вызову стражу!..

Но гвалт нарастает. Словно дело происходит не. в суде, а в каком-нибудь театре на Больших бульварах. Для полноты картины не хватает только гнилых помидоров. Судья вынужден прервать заседание и 'отложить разбирательство на неделю.

Однако эта мера не охладила энтузиазма публики: двадцать пятого февраля истец и подсудимый вновь встречаются в парижском Дворце правосудия в присутствии огромной толпы зрителей.

Многие из них — богатые буржуа в визитках, светские дамы в нарядных платьях — пришли посмеяться. Все диву даются, как мог ученый, известный своей высокой образованностью и критическим умом, клюнуть на столь несуразные фальшивки. Все втайне надеются, что судья прочтет еще какие-нибудь «собственноручные письма» Карла Великого, Юлия Цезаря или Блеза Паскаля, сочиненные Врэн-Люка и проданные Мишелю Шалю как подлинники. Эти грубые подделки, ошеломляющие своей нелепостью, были в отрывках опубликованы сегодня в утренних газетах. В частности, пропуск, выданный галлами посланцу римлян; «Дозволяю юному Трогу Помпею вернуться к своему императору Юлию Цезарю», Подпись: «Верцингеториг».

И это было приобретено за пятьсот франков академиком Мишелем Шалем, которого, судя по всему, не смутило ни то, что Верцингеториг пишет по-старофранцузски, ни то, что Цезарь назван императором еще в период галльской войны.

Ему также, видимо, не пришло в голову посмотреть на свет сомнительный клочок бумаги, на котором начертан этот пропуск, иначе он непременно обнаружил бы там водяной знак — геральдическую лилию французских королей!.. (Как выяснилось, это была просто чистая страница, вырезанная из старинной книги в Библиотеке святой Женевьевы.)

Да, многие образованные люди пришли на этот процесс, чтобы посмеяться над легковерием злополучного академика.

Однако другие, а их большинство, прибывшие из предместий в картузах и косынках, оказались здесь по причинам далеко не столь безобидным. Они ничего не понимают в этих пресловутых письмах, так дорого обошедшихся профессору Шалю. Не им судить об ошибках в датах и об исторических бессмыслицах, которые ученый, ослепленный своей страстью к коллекционированию, не заметил в автографах Врэн-Люка. Их интересует и заставляет от души смеяться совсем иное; то, что человек, мало чем отличающийся от них самих, человек без денег и без образования, бывший крестьянин-самоучка, ловко одурачил академика, почтенного, уважаемого, увешанного наградами… В этом 1870 году, когда режим Наполеона III трещит по всем швам, несчастный Шаль олицетворяет для широкой публики правящую касту, касту знати и буржуазии, чья сила и право вершить судьбы страны поставлены под сомнение. Этот ученый муж, плативший в течение восьми лет бешеные деньги за бредовые, шарлатанские подделки, превращается в символ бездарности, в которой как раз и упрекают сейчас людей, стоящих у власти.

Молодой адвокат метр Эйльброннер прекрасно понимает, что толпа на стороне его подзащитного, и без стеснения взваливает всю вину на бедного профессора Шаля,

— Он сам своим поведением поощрял противозаконную деятельность Врэн-Люка, — заявляет адвокат, — Каждый день oн требовал все новых и новых автографов. Каждый день ему нужны были документы все более и более сенсационные, чтобы пустить пыль в глаза своим коллегам-академикам. Этот человек повинен в грехе гордыни, господин судья, а мой подзащитный лишь имел слабость уступать его настойчивым требованиям.

— Вы довольно странно трактуете факты, метр! — негодует судья. — Если господин Шаль, как истинный коллекционер, и позволил себе увлечься, то исключительно потому, что этот проходимец Врэн-Люка уверил его, будто существует богатейшее собрание автографов, принадлежавших в свое время некоему графу де Буажурдену, личному другу Людовика XIV, Он объявил, что ему поручено обратить в деньги эту фантастическую коллекцию, оказавшуюся в руках какого-то старого чудака, далекого потомка вышеупомянутого графа. Вот с чего началось мошенничество. В дальнейшем Врэн-Люка ловко подогревал страсть господина Шаля, и тому, естественно, захотелось приобрести все собрание целиком.

Внезапно встает сам Мишель Шаль. У него широкий лоб и выдающийся вперед подбородок, он высок ростом и держится очень прямо, несмотря на своп семьдесят семь лет.

— Господин судья, я прошу слова.

Судья знаком приглашает его подойти к барьеру, отделяющему судей от публики. В зале воцаряется напряженное молчание.

— Прежде всего я хотел бы сказать, что у меня не было оснований не доверять этому человеку. Господина Врэн-Люка рекомендовал мне одни из моих друзей, профессор…

Голос у Шаля грустный, но в нем не чувствуется никакого ожесточения. Говорит он медленно, с усилием. Ему явно не по себе.

— …Первые автографы, предложенные мне этим господином, — продолжает академик, — были интересны, написаны прекрасным слогом, без всяких нелепостей… К несчастью, они являли собою лишь отражение моей собственной гипотезы, состоящей в том, что Ньютон позаимствовал у Паскаля кое-какие мысли, — гипотезы, которую я имел неосторожность высказать в присутствии господина Врэ1 г-Люка. А он не постеснялся проиллюстрировать ее подлогами! Судья: