Фредерик Поттешер - Знаменитые судебные процессы

Здесь столовая орехового дерева, поломанный стол и стулья эпохи Генриха II, бельевой шкаф, часы черного мрамора, зонтик, матрац, мужской пиджак, кое-какие безделушки.

В этой импровизированной витрине есть что-то жалкое и в то же время трагическое. Невольно возникает острое чувство собственной беззащитности и вместе с тем мучительное ощущение неловкости при виде этих убогих чужих пожитков, выставленных на всеобщее обозрение.

Присутствующие как-то сразу притихли. Люди молчат. Они ждут.

Ландрю, судя по всему, единственный, кто чувствует себя в своей тарелке. Он старательно что-то записывает. Председатель начинает допрос.

— Эта мебель была найдена у вас, в Вернуйе. Как вы это объясняете?

Ландрю поднимает голову:

— Эти вещи находились в моем доме, значит они принадлежат мне. Гражданский кодекс гласит, что на право владения мебелью не требуется специальных документов. Попробуйте доказать, что я не Вправе был держать все это у себя!

Таков Ландрю. По складу ума он — идеальный сутяга. У него на все находится юридически обоснованный ответ, и создается впечатление, будто он не вполне отдает себе отчет в том, что его судят за убийства, а не за нарушение правил коммерции.

Прокурор считает нужным напомнить ему об этом. Он в первый раз берет слово. Все взгляды обращаются на него.

— Ландрю, вы заявили следствию, что знаете, где находятся госпожа Кюше и ее сын. Скажите же суду, где они. Я готов организовать любые поиски, которые потребуются. Это может спасти вас.

Голос Ландрю звучит тихо и угрюмо.

— Мне нечего сказать, — произносит он.

— Не намекаете ли вы, что между вами и ею существует какая-то тайна?

— О нет! Но есть интимные вопросы, которые касаются только нас двоих.

— Даже когда речь идет о вашей жизни?

— Да, сударь. Прокурор садится:

— Хорошо…

Председатель возвращается к вопросу о мебели госпожи Кюше.

— Как случилось, что все эти вещи оказались в нашем гараже в Вернуйе? — спрашивает он, указывая на расставленный перед ним скарб.

— Госпожа Кюше уехала вместе с сыном по соглашению со мной, — объясняет Ландрю.

— Что это было за соглашение?

Приняв заговорщический вид, Ландрю слегка подмигивает судьям:

— Здесь, господа, мы с вами подошли к вопросу, на который я отказался дать ответ следствию. Я заключил с госпожой Кюше соглашение частного характера, не противоречащее ни законам, ни общественной морали. Но я не вправе открыть вам, в чем оно состоит.

— Значит, вы отказываетесь отвечать? — спрашивает председатель.

— Категорически.

Председатель переходит к другим вещам госпожи Кюше. Ибо у Ландрю обнаружена не только мебель… Тут и драгоценности, и парики, и даже зубные протезы…

Но главное, что интересует председателя, — это документы. Откуда у Ландрю документы госпожи Кюше?

— Они ей были ни к чему, — безмятежно заявляет Ландрю. — Лучшее тому подтверждение — это то, что она оставила их у меня. Видимо, она пожелала скрыть свое настоящее имя. Она и ее сын, по всей видимости, хотели сохранить инкогнито.

Почему? Никому не ведомо. В том числе и Ландрю, который предпочитает не распространяться на эту тему.

Председатель напоминает, что Ландрю подарил своей законной супруге ручные часы госпожи Кюше, а старшему сыну — кольцо несчастной, чтобы он мог преподнести его своей любовнице.

Это сообщение производит на зал явно неблагоприятное впечатление, которое вскоре усугубляется показаниями госпожи Фридманн, младшей сестры Жоржетты Кюше. На следствии она утверждала, что Ландрю убил ее сестру.

— Никогда моя сестра не уехала бы вот так, бросив свои вещи, — заявляет она теперь. — Она слишком ими дорожила. И никогда бы не уехала за границу: она очень любила Париж.

Однако Ландрю вовсе не намерен терпеть подобные выпады. Он встает и устремляет на свидетельницу свой ужасный пронизывающий взгляд;

— Госпожа Фридманн, вы утверждали на следствии, что я убил вашу сестру. На каком основании?

Сестра исчезнувшей Жоржетты Кюше в течение нескольких секунд выдерживает взгляд его черных глаз и отвечает без колебаний:

— На том основании, что, если бы моя сестра была жива, ее серьги не находились бы у вас, так же как и ее мебель. Она не бросила бы самое ценное, что у нее было.

— Вы назвали меня убийцей! — гневно выкрикивает Ландрю.

Поразительный человек! Из обвиняемого он мгновенно превратился в обвинителя!

— Не кем-нибудь, а убийцей!.. Почему, позвольте узнать?

Госпожа Фридманн вот-вот заплачет.

— Да потому, — говорит она, — что если бы моя сестра была жива, то она была бы сейчас здесь. Она была человеком честным, великодушным и не допустила бы, чтобы осудили невиновного.

На сей раз Ландрю проиграл. В зале никто и не думает смеяться, напротив. Внезапно все замечают, как в этом маленьком человечке, отчасти занятном, отчасти нелепом, вдруг проступает чудовище. Сознает ли защитник Ландрю, метр де Моро-Жиаффри, в каком невыгодном для себя положении оказался его подзащитный? На этот вопрос ответить невозможно: лицо адвоката непроницаемо.

Среда 23 ноября 1921 года. Идет пятнадцатый день процесса Ландрю.

В течение минувших двух недель состоялось одиннадцать заседаний, показавшихся публике, по-прежнему столь же многочисленной, как и в первый день, невыносимо долгими, ибо, в сущности, преступная карьера Ландрю была трагически и безнадежно однообразной.

Рассмотрев историю первой жертвы, Жоржетты Кюше, суд, естественно, перешел к следующей и рассмотрел все остальные девять в хронологической последовательности. Были выслушаны по порядку все свидетельские показания, касавшиеся исчезновения Терезы Лаборд-Лин, Анжелики Гиллен, Берты-Анны Эон, Анны Колон, Андре Баблей, Селестины Бюиссон, Луизы-Жозефины Жом, Аннетты Паскаль и Терезы Маршадье. Каждый раз все происходило по одной и той же схеме и превратилось в конце концов в своего рода ритуал. Председатель суда задавал одни и те же—или почти одни и те же — вопросы, на которые Ландрю неизменно отвечал, что он лишь занимался коммерцией — скупкой мебели. Когда же его спрашивали, почему эти женщины так легко соглашались расстаться со своей обстановкой и личными вещами, Ландрю ссылался на секретные договоренности, апеллировал к тайне личных отношений, театрально закатывал глаза и восклицал, прикладывая палец к губам.

— Об этом, господа, ни слова, это — святыня… Святыня частной жизни. Ничего не поделаешь! Затем неизменно следовала вереница родственников в трауре. Кое-кто из свидетелей плакал, а Ландрю был все так же невозмутим и горячился лишь по поводу какой-нибудь детали или процессуального вопроса. Но больше он уже не нападал так на свидетелей, как па госпожу Фридманн, очевидно вполне осознав все последствия своего промаха в тот день.