Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Конечно, никаких «низменных сделок» с совестью не было, но любовь к революции была, любовь к вождям также, с пятилетками поэт сроднился и вообще одно время мечтал жить «заодно с правопорядком».

В 1929 г., который, что, конечно же, хорошо известно, назван «годом великого перелома», Пастернак, в отличие от многих думающих и умеющих анализировать привходящие события интеллигентов, вполне искренне считал, что «перелом» этот к лучшему. И еще он решил в том году вновь попробовать примириться с революцией, ему надоело жить «в постоянном сознании своей черной неблагодарности». Так он писал В. Познéру в Париж.

И примирился. И жил в полном ладу с советской властью. Написал вполне советские историко-революционные поэмы «Девятьсот пятый год» (1925-1926 гг.) и «Лейтенант Шмидт» (1926 – 1927 гг.), массу просоветских стихов. Но и в них литературные терьеры вынюхивали между строк некий антисоветский душок и все настырнее кусали поэта. Он терпел. Молча.

Запретили в 1933 г. его автобиографическую прозу «Охран-ная грамота». Он терпел.

Уже в 50-х годах Пастернак вспоминал, что в 1936 г., «когда начались эти страшные процессы… все сломилось во мне, и единение со временем перешло в сопротивление ему, которого я не скрывал. Я ушел в переводы. Личное творчество кончилось. Оно снова пробудилось накануне войны, может быть как ее предчувствие, в 1940 г… Трагически тяжелый период войны был живым периодом и в этом отношении вольным радостным возвращением чувства общности со всеми. Но когда после великодушия судьбы, сказавшегося в факте победы, пусть и такой ценой купленной победы, когда после такой щедрости исторической стихии повернули к жестокости и мудрствованиям самых тупых и темных довоенных годов, я испытал во второй (после 36 г.) раз чувство потрясенного отталкивания от установившихся порядков, еще более сильное и категорическое, чем в первый раз».

Однако пробудившиеся накануне войны надежды были призрачными. От его взора не ускользнули идеалы верховной власти, которые насторожили поэта. 4 февраля 1941 г. Пастернак пишет Ольге Фрейденберг: «Как ты знаешь, атмосфера опять сгустилась. Благодетелю нашему (вообще говоря, диктатор в повести Е. Замятина “Мы”, но через эту аллюзию Пастернак, конечно же, пишет о Сталине. – С.Р. ) кажется, что до сих пор были слишком сентиментальны, и пора одуматься. Петр Первый уже оказывается параллелью неподходящей. Новое увлечение, открыто исповедуемое, – Грозный, опричнина, жестокость».

И все же более самого этого факта (после 1937 г. власть уже ничем не могла потрясти воображение писателя) Пастернака поразила скорость, с которой советская интеллигенция кинулась «делать приятное» власти: А. Толстой, попавший ранее в «яблочко» с «Петром Первым», теперь засел за сочинение дилогии «Иван Грозный». С. Эйзенштейн стал снимать фильм о царе-кровопийце, а за рояль, чтобы написать к нему музыку, сел недавно вернувшийся в СССР С. Прокофьев. Социальные заказы власти советская интеллигенция стала чуять носом, как запах жареного мяса.

… Только что началась война. Пастернак решил никуда от нее не уезжать. Жил, как и ранее, в Переделкино. В доме шла его жизнь, только она и заботила. А его жизнь – это литература. Дела же литературные в стране как были на безобразно низком уровне, так и остались. 26 августа 1941 г. он пишет жене, не скрывая возмущения, что его «раздражает» все еще сохраняющийся «идиотский трафарет» в литературе. Люди уже посмотрели в глаза смерти, порох понюхали, они достойны лучшей духовной пищи, их же продолжают пичкать книгами с «обязательной малосодержательностью»; ему понятно, что это и власти на руку, да и по душе самим пишущим, ибо, по большей части, это люди «неталантливые и творчески слабосильные, с ничтожными аппетитами, даже и не подозревающими о вкусе бессмертия и удовлетворяющимися бутербродами, “ЗИСами” и “эмками”, и тартинками с двумя орденами. И это – биографии!»

Не изменились настроения Пастернака и к концу войны. 30 июля 1944 г. он делится своими переживаниями с О. Фрейденберг. Искренне считает, что его горе в том, что он – писатель, живущий в советской стране; у него есть мысли, есть замыслы, ему есть что сказать читателю, но ему это сделать не дают и не дадут, поскольку подлинной литературы у нас нет «и при данных условиях не будет и быть не может». Люди же, от которых зависит судьба писателя, сами не в литературе, а только при ней. Они служат не идее, а власти, а поскольку на этих постах особи всегда бесталанные, то любого нестандартного слова они боятся, как диверсанта. Пастернак отчетливо сознает, что сочинять в таких условиях он не сможет.

И последняя цитата на эту важнейшую для нас тему – нравственной позиции писателя и его отношения к власти. Без этого не понять и последних трагических разворотов его судьбы. 12 сентября 1941 г., когда немцы рвались к Москве, а Пастернак и не думал ее покидать, он делится с женой страшными истинами, за которые мог и поплатиться, ведь военная цензура читала все письма: «…нельзя сказать, как я жажду победы России и как никаких других желаний не знаю. Но могу ли я желать победы тупоумию и долговечности, пошлости и неправде?» Спасла Пастернака, скорее всего, недостаточная образованность цензоров, да обилие писем, которые они должны были прочитывать. Воистину небожитель!

Противостоять пошлости, нахрапистости и бездарности было легко на бумаге, сидя за письменным столом. Но когда Пастернак получал приглашение на официальное мероприятие, где должен был выступать вместе со своими «идейными противниками», отказаться чаще всего не мог – духу не хватало. Вот и в феврале 1948 г., когда на него уже вылили ни одно помойное ведро, он согласился участвовать в вечере поэзии «За прочный мир, за народную демократию». Если бы отказался, налепили бы ярлык – Пастернак против мира, значит – недобитый фашист. Согласился. И вышел на сцену Политехнического музея, а затем и Колонного зала вместе с Николаем Грибачевым, Анатолием Софроновым, но главное – с Алексеем Сурковым, который незадолго до этого в газете «Культура и жизнь» обвинил Пастернака в контрреволюционных идеалах.

Видя, как травят поэта, «сердобольная» Агния Барто искренне недоумевала – чего это он упрямится, ведь ничего такого от него и не требуют: ну, напиши ты 2-3 «нужных» стихотворения и сразу все успокоятся, сразу «будет исправлено всё».

Нет. Хватит. Пастернак никогда не писал по принципу «чего изволите». Если до войны и насочинял он массу «нужных» стихов, но шли они от сердца и «нужными» оказывались не потому, что писались на заказ, просто поэт жил тогда душа в душу со временем. Теперь всё! Баста! Он понял, что время идет мимо русской истории. И он не желает более в ней соучаствовать…