Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Литературное поле прополол. Теперь можно и ехать.

Рапповцы и лефовцы, нападая на Горького, не замечали, что времена изменились и что теперь Горький – литературный и даже политический идол, которого не клевать надо, а сдувать пылинки с его костюма. Не учуяли они своим писательским носом, что в СССР возвращается не «пролетарский писатель» (Горький плевал на эти дурацкие ярлыки), а партийный трубадур. Сталин же, кстати, сразу понял, что, заполучив Горького, ему значительно легче будет надзирать за этой не столько пишущей, сколько гомонящей братвой, да к тому же, если загнать их всех в единый овин – Союз советских писателей. Для этого дела Горький был незаменим. Так что недолго оставалось резвиться Авербахам, Теодоровичам и прочим Ермиловым.

Первым, кто понял, с кем они затеяли драку, был А. Фадеев.

Итак, притормозим немного на этом ключевом для Горького рубеже. В СССР его пригласили не для того, чтобы он тут страдал, выискивал недостатки и изобличал их. Горькому надо было воспеть и возрадоваться вместе во всем советским народом, как все здесь благодаря товарищу Сталину так делается. Горький, что мы уже знаем, всегда «убеждался» быстро, тем более когда к нему обращался не Вождь «босяцкой революции», а Хозяин великой державы. А потому, легко поверив в правду социализма, он стал ее талантливым воспевалой.

Е.Д. Кускова, которой Горький некогда советовал «побыс-трее умереть», все же намного его пережила и в 1954 г. опубликовала статью «Трагедия Максима Горького». Там есть и такие слова: «Возвращение на родину могло быть куплено лишь страшно дорогой ценой: безоговорочным признанием режима и его славословием… Буревестник на эту цену согласился, правда, не сразу и, вероятно, с чувством мучительным…»

Конечно, не все было столь прямолинейно цинично. Горький, скорее всего, не продался, его сумели нужным образом обработать и убедить в своей правоте эмиссары Сталина. Сделать это было несложно и потому, что социалистические идеи были своими для Горького еще с конца XIX столетия, и потому еще, что он очень легко умел «убеждаться», когда чего-либо ему очень хотелось. А он соскучился по России.

Хотя если не произносить адвокатских речей, то Е.Д. Кускова, хорошо знавшая Горького лично, тоже по-своему права.

Возвращался на родину Горький постепенно, дозированно. Четыре раза ездил в СССР, жил там лето и раннюю осень, затем вновь уезжал в Сорренто. Сталин не торопил. Он умел ждать.

Первый раз после 6,5 лет эмиграции Горький ступил на московскую землю 28 мая 1928 г. Встречали его как главу государства: на перроне Белорусского вокзала почетный караул, ему приветливо улыбаются и тянут руки Н. Бухарин, К. Ворошилов, С. Орджоникидзе, А. Луначарский, Е. Ярославский, М. Литвинов, А. Бубнов и многие другие. Сталин сознательно переслащивал. Он по себе знал, как приятно бывшему босяку ощутить себя на вершине Олимпа, среди богов. В душе Сталин Горького не любил, он вообще в искусстве не признавал слишком прямолинейный напор. Не жаловал поэтому Маяковского, зато высоко ставил М. Булгакова, хотя и хода ему не давал.

Первый раз в СССР Горький пробыл почти пять месяцев. Ездил, куда возили, верил тому, о чем ему говорили, частенько пускал слезу от умиления. Одним словом, мгновенно впал в эйфорию. Ему было любо в СССР всё. Он все же купился, но не на деньги – на обман. Ему втерли очки, и глаза его заслезились от счастья.

Не надо поэтому искать некое мифическое двойное дно в интеллектуальном чемодане Горького. Его там никогда не было. Горького даже просить не пришлось – он сам с удовольствием написал серию очерков «По Союзу Советов». В главном же ошибся сразу: всё, чему он умилялся, было не претворением в жизнь идеалов социализма, а лишь началом политического твердения тоталитарного монолита. Кстати, с его данными и его возможностями мог бы он это и разглядеть. Но не захотел. Зачем? Лучше один раз закрыть глаза, чем потом всю жизнь обливаться горючими слезами совестливого соучастника. Он обманывался искренне, а других дурил со злостью и яростью партийного публициста.

В мае 1929 г. Горький вновь приезжает в СССР. Он уже не присматривается. Он уже «свой». Горький стал не изучать незнакомую ему жизнь, что с удовольствием бы делал мало-мальски даровитый писатель, а слепо пропагандировать достижения социализма. А это уже никакого отношения к писательскому ремеслу не имело. При этом его социалистическая идеология стала неотличимой от сталинизма. Горький съездил в Ленинград, его свозили в Соловецкий концлагерь. Писатель О. Волков увидел эту поездку глазами зэка: «Раздувшийся от спеси… прошелся он по дорожке Управления. Глядел только в сторону, на какую ему указывали, беседовал с чекистами, обряженными в новехонькие арестантские одежки, заходил в казармы вохровцев…»

Более всего в сталинских начинаниях Горькому понравилась коллективизация. «Именно коренная ломка основ деревенской жизни, – пишет Н.Н. Примочкина, – коллективизация, проводимая большевиками, окончательно примирила с ними Горького, заставила его поверить в “подлинно социалистический характер” Октябрьской революции». Сталин объявил войну крестьянству, этому злейшему врагу Горького, и сразу стал «безупречным коммунистом» в его глазах. Отныне Горький верил Сталину безоглядно!

В 1930 г. Горький плохо себя чувствовал и в СССР не ездил. Но с каким-то садистским наслаждением следил за готовящимся в СССР процессом над деятелями так называемой Промпартии. Из-за своей бездумной преданности сталинской системе он полностью порвал контакты с Г. Манном, Е. Кусковой, резко обострил отношения с Р. Ролланом. Все поражались его близорукости, а он приходил в ярость от их «буржуазного скудоумия».

Горький ведет активную переписку со Сталиным. Причем уже в 1930 г. тон его писем становится абсолютно нетерпимым. Такое впечатление, что у него внезапно лопнул желчный пузырь: «Весьма прошу Вас: нельзя ли прислать мне показания подлеца Осадчего, а также показания идиотов “крестьянской партии” Чаянова, Суханова и других» (Из письма Сталину 17 ноября 1930 г.).

2 декабря вновь пишет Хозяину: «Замечательно, даже гениально поставлен (! – С.Р. ) процесс вредителей. Я, разумеется, за “высшую меру” (речь идет о процессе Промпартии. – С.Р. ), но, может быть, политически тактичнее будет оставить негодяев на земле в строгой изоляции. Возможно, что это оказало бы оздоровляющее действие на всех спецев и заткнуло глотки врагам, которые ждут случая поорать о зверстве большевиков».

А когда осужденных на смертную казнь Сталин помиловал, Горький написал ему из Сорренто 11 декабря: «Мне очень хочется набить морды этой сволочи, помилованной, конечно, не по чувству жалости к ней, а действительно по мудрости рабоче-крестьянской власти, – да здравствует она!»