Сборник - Измерение “Ф”

Заснеженные аллеи парка подсвечивали мой сумрачный путь, наткнувшись на укромную скамейку, я уселся на нее с ногами, тут же, на ней, употребил еще двести пятьдесят граммов водки — веселее не стало. Очередной колпачок слетел с очередной посудины: горло и желудок воспламенились, а из глаз потекли слезы. Я приподнялся и, чувствуя, как холод подбирается к костям, несмотря на выпитое, приступил к поисковой программе “Видеофон”. Только в третьей кабинке аппарат не был изуродован, но и он, включившись в линию связи, скрипел, мигал слепым глазом, покашливал: контактный экран не срабатывал.

— Толька, ты?! — заорал я.

— Так точно.

— Узнаешь?

— А-а! — обрадовался Толик. — Конечно, пропащая твоя душа! Откуда ты?

— Я возле Катькиного садика.

— Тебя подобрать?

— А твой эмоб исправен?

— Как никогда прежде. И дома — пусто. Все уехали смотреть участок.

— Далеко? — зачем-то поинтересовался я.

— Где-то в районе Сясьских Рядков. Сам знаешь: ближе теперь не дают, даже ветеранам. Вернутся через неделю.

— Неделя отменяется. Приютишь на три дня? Идет?

— Договорились…

Через пятнадцать минут я уже оттаивал внутри коврово-музыкальной шкатулки эмоба.

— Выпивка есть? — спросил Толик, поворачивая голову.

Я показал убогость последнего “малька”.

— Не густо, — засопел рулевой, выпятив нижнюю губу.

Я причмокнул, достав из кармана две сотенные бумажки.

— Откуда? — удивился Толик. — Неужели, как все нормальные люди, начал воровать? — “пошутил” хозяин эмоба. — Идет, — порадовался он за нас обоих, от себя прибавил еще две бумажки, точно такие же. — Давай заглянем к одному барыге, возьмем у него пару ящиков сла-авной барма-тухи, согласен?

Я махнул рукой, соглашаясь на любые варианты.

Круто мы запили, как никогда: добровольное принятие алкоголя сменялось насильственным появлением бредовых сновидений. Моя душа, плача и сморкаясь, рассказывала собутыльнику о русалке, о чувстве, которое она возродила во мне, о любви и нежности… Толик, плача в ответ еще горше, твердил, что не верит ни единому моему слову, но рад за меня, рад за Мару, рад за себя, рад за девушку по имени Лиззи — я так и не понял, кто она есть такая… — рад за всех влюбленных на планете Земля, рад за всех существ в обозримом секторе Галактики… Какое-то время мы нелицеприятно обсуждали его жену, его тещу, а потом, как? перешли к деловым разговорам о работе.

— Дурак ты! — сказал Толик.

— Дурак… — согласился я.

— Бросить работу в НИИ Робототехники! Столько возможностей: выноси — не хочу!

— Дурак, да не совсем, — я попытался покачать указательным пальцем перед носом своего друга, но он, мой палец, наотрез отказывался принимать вертикальное положение. Я схватил нож, замахнулся: палец, предвидя неладное, спрятался под стол.

— Знай же, друг Толька, что я сторожу теперь собственную продукцию прошлых лет. Да-а, так вот; и надо отметить, делаю служебную карьеру охранника — интенсивно, радикально и… это…, успешно… — язык, следуя дурному примеру, заразился от указательного пальца, восстал против меня, двинулся вперёд своей собственной дорогой. Я едва догнал его — моему языку автономия не положена — вернул за частокол зубов, но язык, пьянь болотная, продолжал шуметь. — Неделю назад выловили несуна. Изъяли тридцать микросхем, пятьдесят универсальных пьезокристаллов и сотню с хвостиком микродисков, по тысяче килобайт каждый… Этот гад утверждал, что подобрал их на снегу, на складском дворе.

— А сам ц… п… у-упер… упер, да? — спросил Толик, наводя на меня глаза-бинокли с зашторенными линзами.

— Нет! — ответил я и заплакал. — Ты знаешь, самое смешное — он оказался прав. Но: но! Пусть гниет на снегу, а не поступает на блэк-рынок, в средeq \o (у;ґ) спекулянтов, пусть не превращается в грязные бумажки и не липнет к их рукам…

И тут… открылась дверь: неделя исчезла, будто не было ее никогда.

Я резко протрезвел. Толик, переодевшись, обрел облик преуспевающего администратора, пригласил меня в эмоб, довез до дома. Мы взбежали по лестнице, захлебываясь в винных парах, распахнули незапертую дверь квартиры: никого не было в комнате, никого не было в кухне… я выскочил на балкон. Из ванной, громовыми раскатами, меня накрыл хохот Толика. Он скрючился, сложился пополам, трясущимися руками сжимая живот, сдерживаясь из последних сил, чтобы не лопнуть:

— Это… — он едва мог говорить, — и есть она, твоя любимая русалка?

В воде, каменным монолитом, застыла огромная зубастая щука.

Я вытолкал Толика взашей. Он не сопротивлялся, сил ему хватало лишь на непрерывное гнусное хихиканье.

— Ну и бабу ты себе отхватил! — гаркал он, погружаясь в шахту лифта в утробе кабины. — Ну и красавицу!

Уж так мне хотелось перерезать стальной трос, так хотелось… “Висит на суку разгаданный, расколдованный сундук с жизнью: жизнь на кончике иглы, иглой проткнуто яйцо, яйцо в утке, утка в животе Толика…” Взять заточенные маникюрные ножнички и — чик-чирик — разом зашлагбаумить его злобствования.

Размечтался я… взопрел, разжал кулаки… Крики стихли, кабина, оттолкнувшись от каменного дна колодца, пошла наверх. Замерла на площадке перед самым моим носом: соседи? Нет, полудверие оттащил на себя Толик и тихо, из-за решетки, миролюбиво, но настойчиво, сказал:

— Не пей больше, друг ситный, ладно? — и едва успел отпрянуть внутрь своего временного жилища, отпустив полудверку, я пнул, что было сил, металлическую решетку ногой… “…и упал он вместе с кабиной зеркальной, отсеченный от мира реального, на самое дно, самого глубокого беспросветно-паутинного подвала, в расщелину водопроводно-канализационную — в самую гущу скоплений аномальных…”

Я еще долго массировал душу и без того помятую глупыми словами и бесперспективными надеждами. После чего вернулся в не менее растерзанную квартиру, захлопнул дверь — осточертели непроизвольно проникающие гости — прошел в ванную.

Старая дохлятина едва дышала: как она могла так изуродовать себя? Да еще постареть на полвека? Я ожидал чего угодно, только не ладанного, пускающего пузыри, остатка рыбины.

Я опустился подле ванны и, слизнув проступившие слезы — рецидивы запоя, — вырвался на свободу монолога:

— Что же ты сделала с собой, девочка моя дорогая? — и погладил щуку по корявой хребтине. — Ведь я так любил тебя…

“Любил? А любил ли ты? — удивился внутренний голос. — Кого и когда, сознайся, кроме себя самого?”

— Нет, любил, — возразил я и еще раз провел ладонью по костлявой спине. Пальцы разжались, остались погруженными в воду; щука вильнула хвостом, резко вывернулась, вцепившись мне в кисть.

— У-ой! — болезненная неожиданность стиснула зубы, как пассатижами прикусила язык, выдавив из него горько-соленые струйки. — Отпусти! Гадина!