Геннадий Сосонко - Диалоги с шахматным Нострадамусом

Расставание с женой в ноябре 2003 года он перенес тяжело, они были вместе без малого тринадцать лет. После развода и отъезда Тани за границу он остался один в маленькой запущенной однокомнатной квартире; на Западе такие обычно называют студией. Это жилье было скорее бивуаком, куда он возвращался только ночевать; раз в неделю заходили сеетры бывшей жены, чтобы присмотреть за хозяйством одинокого мужчины: постирать, заполнить пустой холодильник, потому что сам для себя он не покупал ничего. Нужно ему было мало, и даже из этого малого ему нужна была только самая малость. Он как-то сник, совсем перестал обращать внимание на свой внешний вид, проводя почти все ночи в яростной карточной борьбе.

Конечно, в картах всегда бывали игроки нечистые на руку, но в последние годы они стали еще безжалостнее: с первого же дня неуплаты долга шли проценты с неотданных денег, и немалые, и никогда нельзя было знать, чем кончится дело в случае длительной задержки. Для них он был «сладким», «клиентом», и его «кидали» не раз. Но даже когда он понимал, кто сидит рядом за карточным столом, все равно продолжал играть, полагая, что, несмотря на все их трюки и приемы, мгновенный счет и сообразительность приведут его к счастливой развязке. Увы, это были только иллюзии, и, случалось, партнеры, считая его лохом, едва ли не в глаза смеялись над ним. Еще десять лет назад у него была приличная двухкомнатная квартира, но он был вынужден обменять ее; большая часть полученной суммы пошла на оплату карточных долгов.

Во время игры алкоголь присутствовал почти всегда; бывали компании, где ему подносили с особым радушием, и, когда на следующий день сообщали о сумме проигрыша, он уже не мог в точности восстановить события прошедшей ночи.

Несколько лет назад он по настоянию жены отправился в больницу, состояние его определили как предынфарктное и рекомендовали покой и отдых. Нужно ли говорить, что он пренебрег этим советом полностью.

Чепукайтис продолжал до самого конца играть в разнообразные карточные игры, а в последние годы оставлял свою крохотную пенсию в игральных автоматах, едва ли не в день ее получения. Там же оседали заработки от уроков и призы за победы в блицтурнирах.

Игра была для него всем, и тем, кто никогда не был подвержен этой страсти — или, если хотите, наваждению, недугу, — трудно понять такого человека.

Блиц он играл каждый день. Конечно, он стал быстрее уставать, замедлилась реакция, но он и не помышлял о том, чтобы оставить шахматы, и даже не из-за тривиального вопроса, что бы он стал делать целыми днями, а просто потому, что шахматы и были его жизнью.

До самых последних дней он посещал Клуб на Петроградской, где регулярно играл в турнирах с денежными взносами. Его стандартная фора при игре с мастерами (речь идет об игроках рейтинга порядка 2400) была три минуты к пяти. С кандидатами в мастера — две.

Продолжал играть и в обычных турнирах. Ускоренный контроль с добавлением времени после каждого хода пришелся Чипу по душе: случалось, соперник в преддверии цейтнота нервно поглядывал на часы, а у него самого времени было немногим меньше, чем до начала партии. Но компьютер не любил, называл «бестолковой личностью», считал, что с приходом «железяки» в игре исчезли блеф и риск и все стали играть так, как советует машина.

Уже после того как Чепукайтис перевалил за шестьдесят, у него был второй всплеск: он хорошо выступил в нескольких турнирах, в одном из них совсем близко подошел к званию гроссмейстера. В 2000 году он принял участие в чемпионате города, сражаясь с молодыми наигранными профессионалами. Хотя Чип был самым старым участником и единственным, не имевшим международного звания, он достойно провел турнир, набрав пятьдесят процентов очков. Ему было тогда шестьдесят пять, почтенный пенсионный возраст, но, глядя на него, думалось об ошибке календаря по отношению к душе: до самого последнего дня он совершенно не воспринимался как старик, всегда оставаясь Чепукайтисом. Сменялись поколения, он играл с родившимися в самом начале прошлого столетия и с появившимися на свет в конце его, годившимися ему во внуки. Образ жизни его совершенно не изменился: то, чем он занимался в двадцать, он делал и полвека спустя, и старость Чипа не слишком отли-, чалась от молодости.

В родном городе Чеггукайтис был понятием, символом, и, хотя и доверил книжной бумаге свои мысли о шахматах и какую-то толику партий, в памяти он останется скорее как явление, как дух. Как миф, явившийся в шахматы во второй половине двадцатого века и улетучившийся в начале следующего.

Видел его в последний раз за два месяца до смерти. Чип играл на сцене Чигоринского клуба, на том самом месте, где почти сорок лет назад я играл с ним в первенстве города. Единственную партию в турнире, которую я проиграл.

Он заметил меня, мы вышли в фойе. Чип сильно раздался, погрузнел, «перец» в шевелюре почти совсем уступил место «соли», лысина на лбу еще больше поползла вверх, но все равно он выглядел моложе своих лет. Обрадовавшись, что какой-то голландский почитатель мечтает брать у него уроки, начал искать ручку, потом клочок бумаги, чтобы записать адрес. Чиркнул зажигалкой, закурил.

—Слушай, я тут новую поэму написал, хочешь послушать? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал декламировать рифмованные строчки последней выделки.

-Твой ход, Чип, - сказал кто-то, проходя мимо. Даже не обернувшись, он с увлечением продолжал читать, минуты оттикивали на его часах, но их было еще так много, что за оставшиеся он мог бы сыграть десятки партий, по качеству ненамного уступавших той, которую он играл в этот момент.

Может быть, он и выглядел так молодо потому, что время существовало для него только на циферблатах шахматных часов, и только бесполезным приложением к нему было заполненное обычными житейскими заботами глупое реальное время, каждые двенадцать часов начинающее на идиотских часах свой бесконечный бег. Это время остановилось для него в ночь с пятого на шестое сентября 2004 года.

Он умер в Паланге, где играл свой последний в жизни турнир, во сне, от сердечного приступа. В потрепанной спортивной сумке остались дискеты с собственными партиями, которые он пытался продавать, но большей частью раздаривал, как и свою, ставшую уже раритетом, книжку. Да двадцать пачек взятых с собой впрок дешевых питерских папирос «Беломорканал» — единственные, которые он только и признавал.

Вопрос «почему женщины не могут играть в шахматы ?» снова в последнее время находится на повестке дня. Старое объяснение — «потому что они просто глупы», судя по всему, уже недостаточно. От феминисток можно теперь услышать, что на протяжении веков женщина находилась в подчинении у мужчины, который никогда не представил ей возможности развить в полном блеске ее интеллектуальные способности. Утверждая это, они не замечают, что именно угнетение очень способствует интеллектуальному развитию, и, рассматривая вопрос в такой плоскости, было бы правильнее заметить, что именно угнетение мужчины женщиной толкнуло его в объятия шахматной игры. Но это всё социологические объяснения, которые не затрагивают существа дела