Владимир Гопман - Воспоминания о прошлом и немного о будущем

Но не только в этом, как мне кажется, дело. "Малеевцы" трудно шли в литературу. На своей шкуре они испытали тяжесть фанфарной лжи: молодым-де у нас везде дорога. Непечатание или замалчивание с трудом напечатанного десятилетиями были нормой литературной жизни. Не имея возможности печатать то, что хотелось писать, не имея доступа к читателю, пишущий попадал в трудное положение. Тот, кто был смелее и непримиримее, уезжал, кто слабее - спивался, бросал Писать. Самый слабый начинал писать "проходняк", "верняк", терял лицо.

Такая важная часть общественного сознания нашего общества, как страх, еще ждет исследователя. Страх - Госстрах, по выражению В. Гроссмана, неотъемлемый фактор жизни тоталитарного общества, он входил в душу с рождения, был чуть ли не генетически запрограммирован. И когда человек начинал писать, то страх стоял за его плечом и редактировал каждую строчку. "Малеевцы" подростками слышали о процессе Даниэля и Синявского, осужденных за то, что были просто художниками, не могущими не творить. Осознание пушкинского "черт догадал родиться" в стране, где стремление к свободе творчества равнозначно тягчайшему политическому преступлению, порождало бессилие, тоску. Прав, прав был Михаил Михайлович Зощенко: "Писатель с перепуганной душой - это уже потеря квалификации"...

Репрессии, которым подвергались инакомыслящие вообще и инакомыслящие творческие (высылка из страны лучших ее писателей, художников, музыкантов), более чем наглядно показывали, что ждет тебя и твоих близких в случае, если напишешь что-то нежелательное. Кроме страха - внутреннего цензора, был цензор внешний - издательский, редакционный. Существовала "пропускная модель" писателя - возможность публикации определялась разными факторами: от национальности (кое-кто брал псевдоним или фамилию жены, если своя собственная казалась уязвимой с анкетной точки зрения) до места работы; качество же представляемого текста часто вообще не имело никакого значения.

"В те смрадные, душные, тяжкие... годы прошла наша юность. И сколько б мы успели написать, нарисовать, спеть, если б не обворовали те, кто взял на себя право решать за нас, одергивать нас, судить и уродовать наши строчки, распоряжаться нашей судьбой..." Это сказано одним прекрасным журналистом, Анатолием Головковым, в предисловии к книге другого прекрасного журналиста, Павла Гутионтова. Оба они "малеевских" лет рождения, и судьбы их схожи с судьбами молодых фантастов. Впрочем, какое там, "молодых"... "Малеевцам" уже под сорок и за сорок, возраст пушкинский пройден, а главных книг еще - или уже?.. - нет. Столько не реализовано и, кто знает, реализуется ли...

Но жизнь продолжается. Нет нужды гадать, как дальше будет развиваться "малеевская" школа, ведь литература - живой организм, смоделировать движение которого невозможно. Ясно одно:

функция фантастики не изменится, она будет продолжать работать, чтобы "лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью" (Блок А. Интеллигенция и революция. - Петроград, 1918).