Ф Грандель - Бомарше

"...Из всех французов, кто бы они ни были, я больше всего сделал для свободы Америки, породившей и нашу свободу, я один осмелился составить план действий и приступить к его осуществлению, вопреки Англии, Испании и даже Франции; но я не был в числе лиц, ведущих переговоры, я был чужой в кабинете министров, inde irae" {Отсюда и гнев (лат.).}.

Он пытался внушить всей Европе, что всегда был одним и тем же, но все же он иногда бывал другим.

Post-Scriptum. Случайностей не бывает. Я как раз кончил работу над этой главой, когда мне попалась хроника Ромена Гари, опубликованная в печати 16 марта 1972 года. Г-н Гари не из людей; жонглирующих чужими мнениями, однако он писал, прочтя какую-то недавно опубликованную книгу о Бомарше, которую он хвалил: "Этот человек был соткан из молний. Молний гения и подлости, величия и ничтожества, мужества и хитроумия, сутенерства и великодушия, это был божественный наглец и благородный выскочка, акула и угорь, целая эпоха, целая Европа. Это был человек гуттаперчевый, но несгибаемый; смесь Растиньяка, Манон Леско, Арагона, Казаковы и Калиостро, он сам - одно из великих литературных творений жизни". Бомарше любил повторять, что вся его жизнь - это бой. Ясно, что и сегодня он еще не окончен.

11

БЕЗУМНЫЕ ДНИ

Я все видел, всем занимался, все испытал.

Между 1776 и 1780-ми годами нам не удается уследить за Бомарше: он одновременно находится везде. Чтобы рассказать об этом периоде, перо должно нестись по бумаге, закусив удила. Лучшим биографом этих дней был бы Россини: Фигаро здесь, Фигаро там. Он делает тысячу дел одновременно, от самых серьезных до самых ничтожных. Рассказать о них последовательно значило бы исказить картину его жизни и обмануть читателя. Рассказать о них о всех одновременно требует гения, скажем, его гения. На что же решиться? "Я все видел, всем занимался, все испытал", - говорит Фигаро в монологе "Женитьбы". Это он скромничает: надо бы добавить "одновременно". У часовщика в витринах часто видишь, что стенные часы или там будильники показывают разное время. Вы легко догадаетесь почему: хозяин никогда не решится поставить их на тот же самый час, опасаясь, что одни будут спешить, другие отставать, и покупатель начнет сомневаться в точности их механизмов. Забудем теперь о часовщиках и их уловках и задумаемся, глядя на эти циферблаты, на которых пять часов, когда на самом деле полдень, или десять, когда семь, и так далее. Из всех часов только одни показывают точное время, но какие? Именно так обстоит дело и с Бомарше.

Я чуть было не взялся описывать множество разных Бомарше. В восемь часов он здесь такой, но в девять - там - уже другой, а в десять его и не узнать, что не мешает ему тут же снова изменить образ, и люди встретят на улице уже другого Бомарше, похожего на него, как родной брат, и находившегося накануне еще в Лондоне, в то время как в Бордо в тот же день... Не преувеличивая, вот какова стоящая передо мной дилемма: выверить Бомарше по точному времени или играть со временем? Мы будем делать и то и другое.

В этой главе, которая охватит несколько месяцев, мы постараемся повсюду следовать за нашим героем, не теряя его из виду, и попробуем узнавать его во всех обличьях. Но таким образом нам не удастся ни исчерпать его американской эпопеи, к которой мы вернемся в следующей главе, соблюдая хронологию, ни разобраться по существу в ряде частных вопросов, например в завершении его процессов с Лаблашем, в его конфликтах с актерами или в его деятельности издателя, - все это требует, чтобы быть верно понятым, отдельного изучения.

Март, 1776 год.

Бомарше пишет и передает королю свой последний мемуар, который мы уже приводили, и почти каждый день встречается с Верженном.

Обсудив свое положение с Морепа, Бомарше обращается в Большой Совет с прошением о полной реабилитации. Не надо забывать, что над ним все еще висел позор публичного шельмования и что в течение последних полутора лет он не мог подать кассационной жалобы, поскольку срок апелляции был пропущен. Требуя полной и торжественной реабилитации, то есть просто-напросто отмены приговора, он должен был добиться разрешения на совершенно необычную процедуру. В связи с этим - каждодневные визиты к Морепа, к министру юстиции, многократные обсуждения всех обстоятельств дела с адвокатом Тарже, его советником.

Вместе с другим адвокатом он готовит новый процесс против Лаблаша. Постыдный приговор, который его разорил и обесчестил, был только что отменен Большим Советом и дело отослано на пересмотр в парламент Прованса. Граф Лаблаш, зная, насколько его противник занят своей миссией в Англии, торопил события, надеясь застать Бомарше врасплох, а может, даже выиграть дело благодаря тому, что тот не явится в суд. Бомарше предпринимает многочисленные демарши, чтобы добиться от первого председателя суда, в Эксе временного прекращения судопроизводства, и так далее.

Леопольда Жанто, вдова его отца, окружившая себя законниками, требует, чтобы ее ввели в права наследства. Старик Карон, влюбленный в нее и поглупевший от возраста, составил совершенно безумное завещание, отписав своей последней жене помимо всего своего личного имущества и вдовьей доли еще и долю детей. Но дело в том, что отец Бомарше к тому времени уже не имел личных средств, а жил на пожизненную ренту и на то вспомоществование, весьма солидное, которое ему выплачивал сын. Леопольда, рассчитывавшая получить состояние, стала кричать, что ее ограбили, и грозила сыну процессом. Негодяйка, опираясь на советы людей сведущих, вела верную игру, поскольку Бомарше, публично ошельмованный и лишенный гражданских прав, сам не мог обратиться в суд. Встречи, обсуждения, сделка. Бомарше дает мачехе 6 тысяч франков, и она тут же становится шелковой. Покончив с этим делом, он пишет на папке с документами: "Подлость вдовы отца, прощенная, мною".

Другая папка: снова Обертены, которые то и дело возникают, затевают какие-то тяжбы и вынуждают терять время того, кто о самом себе говорил: "Карон де Бомарше, самый большой враг всего, что называют потерянным временем". В Тюильри идут репетиции возобновленного "Севильского цирюльника". Каждый вечер он проводит в семейном кругу, со своей дорогой сестрой и Марией-Терезой, о тсоторой, Жюли писала тогда: "Французская игривость на пьедестале из швейцарской вальяжности. А проще сказать, ни рыба, ни мясо". Несмотря на свои бесчисленные похождения - Фигаро тут, Фигаро там, - а быть может, как раз и благодаря им он с каждым днем все больше привязывается к этому "швейцарскому пьедесталу". Однако привычка не убила в нем страсти: Евгения, если я умею считать, была зачата в марте.

Я рассказал лишь половину того, что произошло за этот месяц.

Апрель, май.