Газета День Литературы - Газета День Литературы # 147 (2008 11)

Нет, пить Колобов не бросил. Всё также в заначке у него стояло вино, и пока он возился с трактором – он называл его любовно "соткой" – за день не раз прикладывался к горлышку и был всегда в приподнято-возбуждённом состоянии. Но это как-то само по себе ушло на второй план. Его подкупающе тянуло на разговор с новыми людьми, потому как, казалось, и думали они по-другому, и спрашивали с любопытством, и слушали с интересом. А у Колобова столько накопилось в душе за время кочевья по северным посёлкам, что лилось через край, ныло, тянуло, моченьки не хватало, как хотелось выговориться.

Особенно нравился ему тот высокий парень, которого все уважительно называли Борисычем. Мог он мимоходом, между делом, с хиханек да хаханек завертеть такой разговор, который заканчивался потом глубоко заполночь.

– Васильич, ну скажи: почему ты пьёшь? – хлебая щи, сваренные из концентратов, начинал канючить Борисыч. – Каждый день, да ещё несколько раз на дню. Так недолго и боты прикусить, в смысле в ящик сыграть. Ну, какая от этого польза, а? Ты бы хоть по бабам бегал, все не впустую. А то одних ханыг поселковых поишь. Они ж халявщики.

Колобов желтозубо склабился, смачно шмыгал носом, блестел глазёнками.

– Так я может и пью оттого, что баб нет. Жизнь ведь у меня пошла через пень-колоду, поломатая житуха. И вот пока не пью, всякая дребезделка в голову лезет, зудит, тянет за душу. А поддал – там уже другой коленкор.

– Пьёшь вот, помрёшь же…

– Ну и хрен с ним, нашёл чем пугать, дивить баб мудями. Я ишшо смерти не боялся, пусть она меня боится.

Колобов хорохорится, хотя если по правде разобраться, то не из чего. Изрезан вдоль и поперёк, перенёс шесть операций, больные почки, печень, желудок, мочевой пузырь. Надорван, как сивый мерин, вечно брюхо, хотя какое уж там брюхо! перетянуто тугим бандажём. Зато винополка – дом родной. Однажды его так скрутило с похмелья, что студенты переполох подняли, думали, отдаст Васильич Богу душу. Нет, отошёл. Живучий оказался, холера.

– А помру – есть кому вспомнить, помянуть, – продолжал Колобов. – Я ить зла никому не сделал, одно добро только.

– А живёшь-то для чего?

– А чтоб помереть, – смеётся Васильич.

– Что ж не помираешь?

– Да были возможности, но Бог миловал, вишь куда кривая вывела.

– Ты по ходу, птаха-то здесь залётная…

– Ох, корешок, сколько я облетел, тебе и не снилось поди. Погоди-ко, счас…

Колобов суетливо подбегает к кровати, достаёт из-под подушки пузатый флакон тройного одеколона, прямо из горлышка делает несколько глотков, не только не морщась, но почти с удовольствием, обдавая пространство сладко-парфюмерным духом.

Дунув в беломорину, закуривает, смачно затягивается. Потом гнездит своё долгое худое тело у стенки, садится на корточки. Острые коленки торчат чуть не выше жёлтой плешины. Он в майке, на худом, бледнокожем, по-стариковски дряблом плече лихая наколка: "Пока не выпью водки на луне, не дам покоя сатане". Это смотрится смешно. Колобов тычет в наколку длинным сучковатым пальцем, слегка бравирует:

– Вишь, всё прошёл. Хлеб колхозный продал, ещё по молодости и умыкали на пару лет. Там и хлеба-то было пару мешков… Думал условные дадут, нет на общаг. Вот с тех пор и мотает меня судьбина по белу свету. Сам-то я родом с Восточного Казахстана. Деревня там… Дом, мать, батя. Забыли уж, поди, я ить им не пишу, не звоню. Может, отпели уж давно, оттого и копчу пока белый свет….

В комнате тихо. Только мухи зудят, назойливо лезут в лицо, кусают больно, до волдырей. Ничто их не берёт – ни липучка, ни дихлофос. Колобов обмахивается рукой, продолжает:

– Есть, что вспомнить. Я ить, бывалоча на трёх такси сразу езживал, один…

– Ну-ка, ну-ка, – нарочито громко вскрикивает Борисыч, – что это тут ещё за теневой воротила выискался. Это как это, на трёх-то сразу?

– Тебе такая житуха и не снилась, поди. Тогда среди северян это шибко в моде было. Кураж это, конечно, был, дурь. Это называлось хлестануться, выпендриться, значит. Как езживал? А так: одна тачка меня везёт, другая шмотки, а третья спецрейсом шляпу. Понял?! Вот так я к своей второй жене и закатил. Хотел попервоначалу шик ей в глаза пустить, мол, вот я какой фон-барон. А потом заробел – у неё ведь образование высшее, медицинский закончила. А я кто? Маслопупик, вечно с гайками да железками, с ног до головы маслопупик. Ишо думаю обсмеёт. А я смерть этого боюсь, сразу тушуюсь и чувствую себя букарашкой. Знаю ведь, что не надо так, а всё как малое дитя…

– Так ты, Васильич, ещё по ходу и половой гигант?! Сколько же у тебя жён было? – оживляется и откровенно удивляется Борисыч.

– Да не много, две. Могу паспорт показать, еслив не веришь. Обои законные. От первой сын уже большой, слышал, тоже начал с тюряги. Ну, да та была стерва, ух стервозина. Сколько я от неё, собаки, рогов переносил… Да и женился с дуру, по молодости, после фазанки в райцентре. Да и не любил её совсем, оттого и прожили недолго. А вот вторая… – Колобов затягивается, молчит минутку. – Рахиля, Рая, значит, по-нашему. Вот эту любил и до сих пор люблю.

– Так вернись.

– Ты чё? – искренне удивляется Колобов. – Посмотри-ка на меня! Я моложе был, со всеми зубами, и то считал себя не парой ей, а тут… Не-е-т! – говорит Колобов, вобщем-то спокойно, без явного сожаления. Видно, давно в нём всё перегорело, убито водкой и сильно его не тревожит.

– Я ведь, знаешь, какие подарки делал Раюхе? – Огонёк беломорины освещает лицо Колобова. – Один букет только за стольник советскими покупал. Подьезжал на тачке к её дому, заходил в подьезд, ставил к двери какой-нибудь шикарный подарок, ложил букет, прятал в него пачку десяток, хрустященьких, нажимал на кнопку и убегал. Шеф ждал у подьезда. Послушаю внизу, как только дверь откроется – шасть в тачку и ходу.

– Где ж ты столько бабок огребал?

– Эх, чухня ты этакая, – Колобов улыбается открыто и добро. – Я ж почти всю зиму безвыездно на своей "сотке" по тайге рассекал, по участкам по зимнику всякую дребезделку развозил, ну, там жратву, горючку. У нефтяников. Погодь…

Колобов снова откидывает подушку, отвинчивает пробку. Видно, как катается его задранный кадык. Он не морщится, только дышит, как запаренная лошадь. И весь он с головы до ног напоминает это животное, но только изработанное, надорванное и готовое в расход. Гнездится у стены, болезненно худой, мослатый. Глаза блестят, изрядно потревоженные зельем.

– Эх, мать честная, было времечко! Полгода проблукаю по тайге один-одинёшенек. Жратва, правда, хреноватая, одни концетраты. Через неё вот все зубы потерял. Зато, когда возвращаюсь по последнему льду: ну ты, ясное море, – встречали на базе, как Горбачёва! Ково там, лучше! На руках носили, гадом буду, не мету! И вот после такого приёму, шёл Витек в кассу, огребал зараз тыщь пять или шесть деньжат, после неделю гудел в посёлке, да так, чтобы небу жарко стало. А ближе к лету на материк сматывался. Там за пару месяцев всё спускал – что деньги – дерьмо собачье – и снова на свою "сотку". Вишь как сижу? Я вот так на кукорках, могу хошь сколько просидеть. В "сотке" так привык, за рычагами ведь всю зиму…