Автор неизвестен - Журнал День и ночь

Так на кухне, у газовой розы, поэт
пред виденьем распада пасует.
Дикий образ, кентавр из причуд и клевет,
орды хищных растений рисует.
Как радист, что на контур своей УКВ
принимает сигналы крушений,
он сидит до утра в одинокой Москве,
грозовой, беспокойной, весенней.

Это только «поэзия», вольность пера,
дегустация умственных ядов.
Но пора и о будущем думать, пора.
А видений чураться не надо.

Не мальчик и не старичок.
Изморщен весь, как перчик,
как перца тощего стручок
или сверчок запечный.

Его как будто отсекли
остатком и довеском.
Провисли руки до земли
в бессилии недетском.

Я дверь помог открыть — и он
благодарил спокойно,
столь полно в мысли погружён,
своим несходством ограждён
и столь не слит с толпою,

что весь проспект, как высший свет
стоп-кадром на минуту
застыл; и ощутил я вслед
не сострадание, о нет,
а зависть почему-то.

Между дряхлых холмов перегоны.
Сдвиги, свихи суставов земных.
Малахитовые фараоны
спят, очей не смыкая своих.
Реки, словно широкие жесты
размыканья пространства — гляди.
И мосты, как трагедий сюжеты —
отгремят, и опять впереди.
Ты — хорош! Нелюдимый, дремучий —
плотовщик, солевар и грабарь.
И до самых бровей нахлобучен
облаков твоих серый кепарь.

Я сошёл, отряхнув от условной
пыли странствий шевро башмаков.
Тут знакомому я — незнакомый,
дальний свойственник полузаконный.
Кто таков? Много тут ездоков,
едоков без гроша, проходивших
ниоткуль из нигде, по статье;
песни певших, слова говоривших
о своём ли, чужом ли бытье.
Расставались мы, не печалясь.
И теперь меня чёрт ли принёс?
Поезд, к зябнущей станции чалясь,
изогнулся с приязнью, как пёс.

Здесь были деревни. От них ничего не осталось.
Осотом зарос понемногу погост.
Земля от людей накопила такую усталость,
что тут же забылась, не чуя метелей и гроз.

Не надо жалеть ни поля, ни поклонные поймы.
Об их одиночестве нам ли скорбеть?
Здесь были деревни. О них ещё кое-кто помнит.
Запомнят ли нас? Не спеши и по чести ответь!

Встревожит берёзы порыв ледяной с океана —
и град по заречью пройдёт, как варяг.
А в ясную полночь мерцающим зельем тумана
всклубится глубокий, глотающий эхо овраг.

И то, что звалось яровым ли, озимым ли клином,
не стало, как древле, названья иметь.
Я здесь как пришелец — в пространстве безмерно тоскливом.
А вечность спустя, тут хозяином хаживал кметь.

Я в лес углубился, где гул одиночества глуше.
К поляне, что светом, как линза, полна,
я вышел, блуждая, и в ярких цветах обнаружил
былинку одну — ту, что взгляду не сразу видна.

Средь жадных, и праздных, и тянущих млечную влагу,
и зевы разъявших, нарядных, хмельных,
стоял этот злак — серый стебель был твёрд, как отвага,—
не принял он ласки изнеженных пальцев моих.

И вот мне открылось: то колосом дикой пшеницы
в тайге нелюдимой и втайне от всех и всего
земля отдохнувшая стала в работу проситься,
как просится глина на круг гончара своего.

Да будет! — Пойдут облака волоокие цугом
над полем, где встанет грядущего хлеб.
И дали великие стронутся — медленным кругом —
и в поте замесится глина трудов и судеб.

Так будет опять. Ведь забота земли неизменна.
И колосу дикой пшеницы расти,
как будто ещё не повержена власть Карфагена
и тысячелетье ещё до Крещенья Руси.

Иду одна.
А тьма вокруг всё глуше.
Ни дружеской руки, ни огонька.
Под рёбрами дрожит комочек стужи —
Осколок мирового ледника.

А за спиной всё явственней, всё ближе
Незримый кто-то шаркает за мной,
Мои обиды, словно бусы, нижет,
И дышит непонятною виной.

Грешна, как все.
Но кто грехи измерит?..
И с добродетелями их соотнесёт?..
Ступаю наугад.
Но где же Берег?
И Лодка на зеркальной глади вод?..

Сплошные декабри.
Похолодало.
И сердце больше гимнов не поёт.
Я возвращаюсь к прошлому устало,
А прошлое меня не узнаёт.

А будущее взгляд отводит молча.
Я вижу тень оплавленной свечи
И жизни опадающие клочья.
Они ещё, как пепел, горячи.

О, дни мои!.. Густеющее время,
В котором тяжелеет каждый шаг.
Утихомиренно ступаю вслед за теми,
Кто Вечности несёт свой белый флаг.

Выгуливаю дождь на огороде.
О, как он бесподобно шелестит.
Он чист и наг, желанный гость природе.
В моём наделе — целый день гостит.

Умыто дышат лёгким паром грядки.
Играет капля в пазухе листа.
У тучки солнце выиграло прятки.
И вся земля, как в Первый День, чиста.

А я научилась уже притворяться…
И маски носить…
И сквозь слёзы смеяться…
Ещё я умею, как гиря, молчать
И внутрь неслышно и тонко кричать…

Могу и счастливою быть научиться
И безрассудно банально влюбиться…
Только на выжженной чёрной крови
Вряд ли взойдёт одуванчик любви.

В тот год опоздавшего лета
Не сохла листва на берёзах,
В конвульсиях билась планета,
В потопах, цунами и грозах.

И грустно молчало на дачах
Морщинистое населенье.
В тот год отвернулась удача —
Напали дожди на селенья.

А где-то жара допекала.
Текли ледники на вершинах,
Крошились могучие скалы,
И суша рождалась в пучинах.

И не было в мире покоя
Для зверя и для человека.
И не было славного Ноя
Средь нас с чертежами Ковчега.

Ах, как душа покоя просит.
Давно обиды прощены.
Я словно поле, где колосья
Тугими зёрнами полны.

Крестьянкой в чёрном балахоне
Я буду скошена. Меня
Земля, как мать, возьмёт в ладони.
Стихов останется стерня.

Порой мне кажется, что есть у жизни — дубль.
Как пара рук и ног у человека,
Как пара глаз!..
Лишь в песне в поле дуб
Стоит один, если не век — полвека.
В театре у актёра есть дублёр:
Что «жизнь — театр, и все мы в нём актёры»,
Шекспир был прав.
Со сцены до сих пор
Мы внемлем этой правде век который.
К конструкторам прислушаться пора:
Они за подстраховочные схемы.
Великий риск — космический корабль
Слать в небо, не дублируя системы
Главнейшие: двукратно
И трёхкратно!..