Генрих Гейне - Путевые картины

Стихи неважны. Остроумие же вот в чем: граф, собственно, хочет, чтобы мы все сплошь были Неронами, а он, наоборот, нашим единственным другом, Пифагором.

Пожалуй, я мог бы в интересах графа разыскать в его произведениях еще не одну укромную остроту, но так как он в своем «Царе Эдипе» затронул самое для меня дорогое — ибо что же может быть для меня более дорого, чем мое христианство? — то пусть не ставит мне в упрек, что я, по слабости человеческой, считаю «Эдипа», этот «великий подвиг словесный», менее серьезным его подвигом, чем предыдущие.

Тем не менее истинная заслуга всегда вознаграждается, и автор «Эдипа» тоже дождется награды, хотя в данном случае он, как и всегда, поддался лишь влиянию своих аристократических и духовных поборников. Существует же среди народов Востока и Запада древнее поверье, что всякое доброе и злое дело влечет за собой непосредственные последствия для сотворившего его. И будет день, когда появятся они — приготовься, любезный читатель, к тому, что я впаду сейчас в некоторый пафос и стану страшен, — будет день, когда появятся из Тартара они, ужасные дщери тьмы, эвмениды. Клянусь Стиксом, — а этою рекою мы, боги, никогда не клянемся зря, — будет день, когда появятся они, мрачные, извечно праведные сестры! Они появятся с лицами, багровыми от гнева, обрамленными кудрями-змеями, и с теми самыми змеиными бичами в руках, которыми они бичевали некогда Ореста, противоестественного грешника, убившего свою мать Тиндариду Клитемнестру. Может быть, и сейчас уже до слуха графа доносится змеиное шипение, — прошу тебя, любезный читатель, вспомни Волчью долину и музыку Самиэля*. Может быть, уже и сейчас тайный трепет охватывает душу грешника-графа, небо хмурится, каркают ночные птицы, гром гремит издалека, сверкают молнии, пахнет канифолью. Горе! Горе! Сиятельные предки встают из могил; трижды и четырежды вопиют они к жалкому потомку: «Горе! Горе!» Они заклинают его надеть их старинные железные штаны, чтобы защититься от ужасных розог — ибо эвмениды истерзают его этими розгами, их змеиные иронические бичи потешатся вдоволь, и вот, подобно распутному королю Родриго*, заключенному в змеиную башню, бедный граф в конце концов застонет и завизжит:

Не ужасайся, любезный читатель, все это ведь только шутка. Эти страшные эвмениды — не что иное, как веселая комедия, которую я под таким названием сочиню через несколько пятилетий, а трагические стихи, только что тебя напугавшие, приведены мною из самой веселой на земле книги — из «Дон-Кихота Ламанчского», где некая старая благопристойная придворная дама декламирует их в присутствии всего двора. Вижу, ты опять улыбаешься. Простимся же с веселой улыбкой. Если эта последняя глава оказалась скучноватой, то причиной тому ее тема, да и писал я больше для пользы, чем для забавы: если мне удалось пустить в литературный оборот одного нового дурака, отечество будет мне благодарно. Я возделал ниву, и пускай другие, более остроумные писатели засеют ее и соберут жатву. В скромном сознании этой заслуги — лучшая моя награда.

А к сведению тех королей, которые пожелали бы прислать мне еще и табакерку, сообщаю, что книгоиздательство «Гоффман и Кампе в Гамбурге» уполномочено принимать таковые для передачи мне.

«Город Лукка», непосредственно примыкающий к «Луккским водам» и написанный в одно время с ними, является здесь отнюдь не отдельной картиной, но заключительным моментом целого жизненного периода, совпадающим с заключительным моментом целой эпохи мировой истории. «Английские фрагменты», которые я ввожу тоже в состав книги, начаты были два года тому назад и писались в соответствии с тогдашними запросами для «Всеобщих политических анналов», которые я в ту пору редактировал вместе с Линднером; принимая во внимание, что они еще могут принести пользу, я включил их теперь как дополнение в «Путевые картины». Для читателя первого издания часть эта, может быть, явится поэтому желательным добавлением.

Обращаю особенное внимание на то обстоятельство, что мне не пришлось самому держать корректуру, и я не могу отвечать за все недоразумения, которые могут тем самым произойти.

Хотелось бы, чтобы благосклонный читатель правильно понял цели, которыми я руководился при издании «Английских фрагментов». Может быть, я еще опубликую постепенно и последовательно некоторые описания в таком же роде. Литература наша не слишком богата в этом отношении. Хотя Англия неоднократно описана нашими беллетристами, все же Вилибальд Алексис*является единственным, кто сумел соблюсти точность красок и контуров при изображении тамошних мест и одеяний. Кажется, он сам даже не бывал в этой стране и знаком с ее обликом только благодаря той удивительной интуиции, которая устраняет для поэта необходимость непосредственного созерцания действительности. Я сам точно таким образом написал одиннадцать лет тому назад «Вильяма Ратклиффа», — и это обстоятельство мне тем более хочется отметить, что в «Ратклиффе» содержится не только точное изображение Англии, но и зачатки моих последующих размышлений об этой стране, которой я в то время еще не видел. Вещь эта включена в «Трагедии с лирическим интермеццо, сочинение Г. Гейне, Берлин, 1823, изд. Ф. Дюммлера».

Что касается описания путешествий, то, кроме Архенгольца*и Геде*, нет, конечно, другой книги об Англии, которая лучше бы знакомила с ее жизнью, чем изданная в этом году Франком в Мюнхене: «Письма умершего. Отрывочный дневник — Англия, Уэльс, Ирландия и Франция. Написано в 1828–1829 гг.».

Эта книга замечательна и во многих других отношениях и в полной мере заслуживает похвал, которых ее удостоили Гете и Фарнхаген фон Энзе в берлинских «Научно-критических ежегодниках».