Генрих Гейне - Путевые картины

Окружающая природа влияет на человека — почему бы и человеку не влиять на окружающую природу? В Италии она отличается страстностью, как и народ, живущий там; у нас, в Германии, она суровее, сосредоточеннее, терпеливее. Быть может, природа, как и люди, жила когда-то более напряженной внутренней жизнью? Сила чувства Орфея могла, говорят, сообщать вдохновенное ритмическое движение деревьям и камням. Возможно ли в наше время что-либо подобное? И люди и природа стали флегматичными и зевают друг другу в лицо. Королевский прусский поэт не в силах звуками своей лиры заставить плясать Темпловскую гору или берлинские Липы.

Природа тоже имеет свою историю, и это вовсе не та естественная история, что преподается в школах. Какую-нибудь серую ящерицу, тысячелетиями обитающую в расселинах Апеннин, следовало бы назначить совершенно экстраординарной профессоршей в одном из наших университетов, и от нее можно было бы наслушаться экстраординарнейших вещей. Но гордость иных господ из состава юридических факультетов возмутится против такого назначения. Недаром же один из них втайне завидует бедному ученому псу Фидо Сав а н*, опасаясь, что он со временем вытеснит его с поприща ученых поносок.

Ящерицы*, у которых такие умные хвостики и острые глазки, рассказали мне удивительные вещи, когда я в одиночестве взбирался по скалам в Апеннинах. Право, между небом и землей существует много такого, чего не поймут не только наши философы, но и обыкновеннейшие дураки.

Ящерицы рассказали мне, что у камней существует поверье, будто бог хочет со временем воплотиться в камень, чтобы освободить камни из их оцепенения. Но одна старая ящерица была того мнения, что это воплощение в камень осуществится не ранее, чем бог воплотится во все виды животных и растений и таким образом их освободит.

Лишь немногие камни обладают чувством, и дышат они только при лунном свете. Но эти немногие камни, чувствующие свое состояние, страшно несчастны. Деревьям в этом отношении лучше — они могут плакать. Еще благополучнее животные, ибо они могут говорить, каждое по-своему, а лучше всего людям. Когда-нибудь, когда весь мир будет спасен, все остальные создания будут говорить так же хорошо, как в те древние времена, о которых повествуют поэты.

Ящерицы — народ насмешливый и непрочь одурачить других животных. Но со мной они были так смиренны, так честно вздыхали; они рассказывали мне истории об Атлантиде*, которые я скоро запишу на пользу и преуспеяние человечества. Моей душе было так хорошо с этими маленькими существами, словно стоящими на страже тайных летописей природы. Быть может, это завороженные поколения жрецов, вроде древнеегипетских, которые жили также в лабиринтообразных горных пещерах и также подглядывали тайны природы. Их головки, тельца и хвостики расцвечены такими же чудесными знаками, как и египетские тиары с иероглифами и одеяния иерофантов.

Мои маленькие друзья научили меня также языку знаков, на котором я мог объясняться с немой природой. Это нередко облегчает мою душу, особенно по вечерам, когда горы укутаны в трепетно-сладостные тени, и шумят водопады, и благоухают все растения, и вздрагивают там и здесь зарницы.

О природа! Немая дева! Я хорошо понимаю язык твоих зарниц, твои тщетные попытки заговорить, судорожно освещающие твой прекрасный лик. Мне так глубоко жаль тебя, что я плачу. Но тогда и ты понимаешь меня, и проясняешься и улыбаешься мне из глубины золотых твоих очей. Прекрасная дева, твои звезды понятны мне, как и тебе — мои слезы!

— Ничто в мире не хочет идти назад, — сказала мне старая ящерица, — все стремится вперед, и в конце концов в природе произойдет ряд повышений по службе. Камни сделаются растениями, растения — животными, животные — людьми, а люди — богами.

— Но, — воскликнул я, — что же станется тогда с этими добрыми людьми — с бедными старыми богами?

— Это как-нибудь устроится, любезный друг, — отвечала ящерица, — вероятно, они подадут в отставку или будут уволены на покой каким-нибудь почетным способом.

Немало узнал я и других тайн от моего натурфилософа*с иероглифическою кожею, но дал честное слово не выдавать их. Я знаю теперь больше, чем Шеллинг и Гегель.

— Какого вы мнения о них обоих? — спросила меня старая ящерица с насмешливой улыбкой, когда я как-то раз упомянул их имена.

— Если принять во внимание, что они только люди, а не ящерицы, — ответил я, — то нельзя не поразиться учености этих господ. По существу они оба проповедуют одно учение — хорошо известную вам философию тождества*; различаются они только по способу изложения. Когда Гегель начинает строить основы своей философии, то кажется, будто видишь те красивые фигуры, которые умеет строить искусный школьный учитель, сочетая различные цифры таким образом, что обыкновенному наблюдателю доступно лишь поверхностное созерцание наружной формы — домиков, корабликов или отдельных солдатиков, составленных из этих цифр; между тем сообразительный школьник постигнет в этих фигурах способ разрешения замысловатой математической задачи. Способ изложения Шеллинга напоминает скорее те индийские изображения животных, где путем причудливых сплетений соединены между собою змеи, птицы, слоны и тому подобные одушевленные ингредиенты. Этот способ гораздо привлекательнее, радостнее, теплее; здесь бьется пульс жизни, все здесь одухотворено, в то время как абстрактные гегелевские схемы смотрят на нас таким серым, таким холодным и мертвым взглядом.

— Так, так, — сказала старая ящерица — я понимаю вас, но ответьте мне, много ли слушателей у этих философов?

Тут я представил ей картину, как в ученом берлинском караван-сарае собираются верблюды у кладезя гегелевской премудрости, опускаются перед ним на колени, принимают на себя груз мехов с драгоценным содержимым и, навьюченные таким образом, шествуют дальше по песчаной пустыне Бранденбурга. Затем я изобразил, как новые афиняне*теснятся вокруг источника шеллинговской живой воды, будто это лучший сорт пива, какой-нибудь «Брейган»*жизни, напиток бессмертия.

Желтая зависть овладела маленькой жрицей натурфилософии, когда она узнала об успехе, которым пользуются ее коллеги, и она раздраженно спросила:

— Который из них, по-вашему, выше?

— Этого я не могу решить, — отвечал я, — так же как не могу решить, кто выше — Шехнер*или Зонтаг, но думаю…

— Думаю! — воскликнула ящерица резко и надменно, тоном глубочайшего пренебрежения. — Думать! Кто из вас думает! Мой мудрый друг, вот уже скоро три тысячи лет, как я занимаюсь наблюдениями над умственной деятельностью животных; предметом моих изучений я избрала преимущественно людей, обезьян и змей, я уделила этим странным существам столько же внимания, сколько Лионне*своим гусеницам, и в итоге моих наблюдений, опытов и анатомических сравнений я могу со всей решительностью удостоверить: люди не думают, лишь время от времени им приходит что-нибудь в голову, и эти внезапные озарения они именуют мыслями, а нанизывание их — мышлением. Но от моего имени вы можете сказать: люди не думают, философы не думают, не думают ни Шеллинг, ни Гегель, а уж что касается их философии, то это — просто воздух и вода, тучи небесные; мне приходилось уже видеть несметное количество таких туч, они гордо и уверенно проносились надо мною, а в ближайшее же утро солнце превращало их в первичное ничто; существует одна-единственная истинная философия, и она написана вечными иероглифами на моем собственном хвосте.