Александр Пушкин - Переписка 1826-1837

К предложению этому побуждают меня следующие причины: 1) получить 80 д.[уш] в Нижегор. имении, без господской запашки и без всякого заведения, не очень выгодно, особенно тому, кто подобно мне хочет заняться имением; 2) оно далеко, и одно принятие его вовлекло б меня в новые, даже неоплатные долги; в соединении с целым оно имеет свою цену; 3) Михайловское же мне уже известно, так что я могу управлять им и из Варшавы; к тому же оно близко к Варшавской дороге, — выгода, для всякого другого ничего не значущая; 4) получа Михайловское, я посредством заклада могу тотчас иметь деньги, нужные мне до зареза. 5) оно в моих руках будет кусок хлеба — а в ваших, простите откровенности, дача, игрушка, которой вы впрочем всегда можете пользоваться.

Если вы согласны, то дайте мне доверенность подобную доверенности Льва, у меня имеющейся. С ними [1417]я могу войти во владение и заложить имение в самое короткое время. Лев Серг. поймет конечно эту сделку и не будет противиться. Между тем, до получения Нижегородского имения, я откажусь в пользу вашу и Льва, в виде процентов с долга, от доли Ольги с Кистеневского имения 1000 рублей. (Вы вспомните конечно, что батюшка, по вашему предложению, отдал доходы с Кистенева на троих и что они составляют в год 3000, если не ошибаюсь).

По получении вашей доверенности я тотчас пишу к Сергею Львовичу, и на основании нашей сделки требую выдела Ольги. По этой сделке я буду иметь предлог и право [ее] требовать выдела. Если он заломается, то бог с ним и с имением. Продавайте Михайловское, и — только. На всякий случай объявление о продаже будет уже в газетах.

Из лучших покупщиков, Львов на водах, а Росихин в Москве; других я еще не приискал, и едва ли приищу, потому что по болезни Ольги я нигде не был и никого не видел. Согласитесь лучше, Александр Сергеевич, на предлагаемую мною сделку, — и дело с концом.

Здоровье Ольги начало поправляться, и то grâce a un médecin de village un sorcier à barbe [1418]. Удивительно, а право, он ей помог баней и травой, если не нашептами. Об лекаре она и слышать не хотела.

Прасковья Александровна не сидит на месте; часто летает во Врево, — (особенно когда приближались роды Евпраксии Николаевны, которая между прочим родила дочку) —; вчера прискакала из Пскова. Вревских мы видели только тогда, когда ехали сюда, мимоездом.

В заключение я должен убедительно просить вас отвечать мне с первою если можно почтою на это письмо; — впрочем ответы ваши до сих пор ne se la isaient pas attendre [1419]. Мое почтение Наталье Николаевне и всем вашим.

Н. П.

Баргузин 3-го августа 1836 года.

А. С. Пушкину

Признаюсь, любезный друг, что я, было, уже отчаялся получить от тебя ответ на письмо мое: но тем более я ему обрадовался; жаль только, что при нем не было первой книжки твоего журнала: я ее не получил.

Ты хочешь, чтоб я тебе говорил о самом себе. Ныне это мне еще совершенно невозможно: в судьбе моей произошла такая огромная перемена, что и поныне душа не устоялась. Дышу чистым, свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрыпу замков, ни шопота часовых при смене: всё это прекрасно, а между тем — поверишь-ли? — порою жалею о своем уединении. Там я был ближе к Вере, к поэзии, к идеалу; здесь всё не так, как ожидал даже я, порядочно же, кажись, разочарованный на счет людей и того, чего можно от них требовать, — впрочем le goût me viendra en mangeant [1420], — вот напр. как вчера в лесу, когда предложили мне вместо обеда соленых омулей, несколько, как говорят здесь, воньких: от них чуть, было, не сорвало с души; но, протаскав целое утро бревна и доски, я устал, проголодался и — вообрази — сьел целого омуля. Так-то наконец и нравы здешние придутся же мне по зубам. — Еще одно: когда я начал дневник свой, я именно положил, чтоб он отнюдь не был исповедью, а вышло напротив; проговариваюсь и довольно даже часто. Иначе и быть не может.

Есть случаи, где „ всяк человек ложь “; но есть и такие, где всяк человек — истина. Писать к тебе и о самом себе как не высказать того, что во мне бродит? А это еще рано. —

Ты, друг Александр Сергеевич, полагаешь, что я получал в крепости много Литературных новостей. Ошибаешься. Французских и немецких книг мне давали очень не много; из русских только в последнее время попадались мне не совсем еще старые. — Здесь у брата нашел я кое-что, но и то не новое, Hugo [1421], Бальзака, Альфреда де Виньи знаю только по отрывкам из русских журналов. Последнего: Une Histoire de la Terreur , по моему мнению, рассказ превосходный. Hugo [1422], кажется, талант мощный, но стулья, штаны, карнизы etc. [1423]его слишком занимают. — Что скажешь об исторической верности, о местности, на которой помешались особенно наши молодцы? Не пустое ли и глупое ребячество все это? — У Шекспира анахронизмов, анатоннизмов тьма; а между тем, — с анахронизмов перейду к безделке, которую тебе посылаю: — „Моя Ксения всего менее поэма историческая. Женитьба князя Ярослава Ярославича Тверского только материал. Мой Ярослав совсем другое лице, лице дотатарское, по тому и не бывалое, и, — полагаю, что это хорошо. Упомяни я только слово о татарах, так воспоминания о их чудовищном величии чисто бы задушили ничтожную баснь о любви Ксении и Ермила, Юрия и Ольги“. — Эти строки, отделенные вводными знаками, пусть будут предисловием к моей поэмке, если только позволят ее напечатать. А это бы было очень не худо, потому что деньги мне нужны и пренужны. Земледелец я плохой; быть же в тягость брату не хочется. — К стати! Несколько раз я писал к родным, чтоб отправили ко мне все мои деньги сполна ; у меня [1424]по всем расчетам еще около 1000 рублей, которые мне теперь необходимы здесь; у брата-де около 700 долгу, а это в нашем положении не вздор, особенно же потому, что порабощает нас людям, от которых я не желал бы зависеть. — Сделай же дружбу, Александр Сергеевич, скажи сестре и племяннику, чтоб непременно выслали мне все мои деньги разом ; уверь их, что по 100 или по 200 рублей нам нисколько не поможет. Твои слова, быть может, будут действительнее писем. Ты же с своей стороны выхлопочи мне позволение сизнова приобресть что-нибудь. — На тебя надеюсь более, чем на дюжину так называемых дельных людей. Запасу у меня довольно: и в стихах и в прозе. Участвовать в твоем журнале я рад. Мои условия: по 24 листа [1425]печатных или по 12 статей в стихах и в прозе в год за 2000 или 1500, — разумеется, что мелкие стихотворения не в счет. — Не дорого ли? — Сверьх того прими на себя труд издать или продать то, что позволят мне напечатать отдельно. — Учиться мне, друг, ровно некогда: надобно вырабатывать хлеб насущный. — Книг пришли мне: Эсхилла с коментариями, хороший словарь Латинский, Тацита, Куран на английском, Саконталу на английском же, Ша-Намэ на немецком (Гёрреса) только всё это, когда заведутся у меня свои пенязи в подарок приму от тебя с благодарностью всё русское, что рассудишь переслать мне. — Нашею критикою и я не слишком доволен; только не думаю, чтоб она в наше время была лучше; Честности-то точно было более; но, друг, иная простота хуже воровства. — Не слишком ли ты строг и к Кукольнику? — К тебе я конечно писал бы о нем несколько иначе, чем к племянникам; но всё же он не то, что Тимофеев, который (par parenthèse [1426]) безбожно обкрадывает и тебя и меня. — Язык Кукольник знает плохо, стих его слишком изнежен, главный порок его — болтовня; но всё же он стоит, чтоб на пр.[имер] ты принял его в руки: в нем мог бы быть путь; дай ему более сжатости, силы, бойкости: мыслей и чувства у него довольно, особенно, (не во гнев тебе) если сравнить его кое с кем из наших сверстников и старших братий. — Гоголь? — Из выписок Сенковского, который его впрочем ругает, вижу, что он должен быть человек с истинным дарованием. Пришли мне его комедию. Трагедию Хомякова (только не Ермака) Ник.[олай] Глинка мне расхвалил. Точно ли она хороша? —